Самуил Маршак родился 22 октября (3 ноября) 1887 года в Воронеже, в семье заводского мастера. Фамилия «Маршак9raquo; является аббревиатурой — «морену рабейну Шломо Клугер» — «учитель наш, господин наш, Соломон Мудрый».

Самуил Маршак рано начал писать стихи, считался вундеркиндом. В 1902 семья Маршака переехала в Петербург, где Самуил познакомился с искусствоведом В. В. Стасовым, на которого произвёл впечатление «? la Пушкин молодой», а через него — с Горьким и Шаляпиным. В 1&049mdash;1906 годах Маршак жил в семье Горького в Ялте. Печататься начал в 1907 году, первые его опубликованные стихи были сионистского содержания, посвящены памяти Т. Герцля; вскоре Маршак отошёл от политики.

С 1912 по 1914 год Маршак слушает лекции на факультете искусства Лондонского университета. В последующие три года он публикуют в России свои первые переводы английской поэзии.

В 1920 году, живя в Краснодаре (бывший Екатеринодар), Маршак организует там комплекс культурных учреждений для детей, в частности создает один из первых в России детских театров и пишет для него пьесы. В 1923 году он выпускает свои первые стихотворные детские книги («Дом, который построил Джек», «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке»).

В 1922 году Маршак переезжает в Петроград, вместе с учёным-фольклористом О. И. Капицей руководил студией детских писателей в Институте дошкольного образования Наркомпроса, организовал (1923) детский журнал «Воробей9raquo; (в 1&249mdash;1925 годах — «Новый Робинзон»), где в числе прочих печатались такие мастера литературы, как Б. С. Житков, В. В. Бианки, Е. Л. Шварц. На протяжении нескольких лет Маршак также руководил Ленинградской редакцией Детгиза.

Перу Маршака принадлежат знаменитые детские сказки («Двенадцать месяцев», «Горя бояться — счастья не видать», «Умные вещи» и др.), многочисленные дидактические произведения («Пожар9raquo;, «Почта9raquo;, «Война с Днепром»), сатирический памфлет «Мистер Твистер», поэма «Рассказ о неизвестном герое», ряд произведений на военные и политические темы («Почта военная», «Быль-небылица9raquo;, «Круглый год» и др.).

В данном разделе собраны все стихотворения С.Я. Маршака. Навигация по произведениям организована в алфавитном порядке.

1. По роду своей журналистской работы мне часто приходилось бывать на ТяньШане. Однажды весной, когда я находился в областном центре Нарыне, меня срочно вызвали в редакцию. Айтматов Чингиз Торекулович
2. Выбежав из камней, караван отдыхал. Тяжелая бурлацкая работа осталась позади, – там, где сдавленная каменными кручами, река бурлила и играла, как дикий зверь. Опасность плавания усложнялась осенними дождями, которые подпирали реку в несколько часов иногда аршина на два. Мамин-Сибиряк

Права на все материалы, фотографии и звуковые файлы, находящиеся на сайте, принадлежат авторам или их наследникам.

Сочинение юбиляр мой маршак в 4 классе

В сиянье пушкинских стихов.

В конце 80-х — начале 90-х годов отмечались столетние юбилеи А.А. Ахматовой, Б.Л. Пастернака, О.Л. Мандельштама. Многочисленные телепередачи, публикации в прессе явились прелюдией к вечерам, которые с подчеркнутой помпезностью были проведены в Большом театре и отмечены присутствием членов Политбюро ЦК КПСС, тогда еще существовавшего. Столетие со дня рождения С.Я. Маршака отмечалось 3 ноября 1987 года сравнительно скромно: вечер в Колонном зале, из высокого начальства — лишь представители министерства культуры и ЦК ВЛКСМ, несколько статей в печати — вот, пожалуй, и все. Быть может, пышные празднования юбилеев Ахматовой, Пастернака, Мандельштама явились попыткой властей предержащих «отдать им должное» хотя бы после смерти, а по отношению к Маршаку считалось, что ему все дано было при жизни: пять Сталинских и Ленинская премий, ордена; он даже ни разу не был «толком» репрессирован.

Впрочем, и это распространенное мнение несколько ошибочно. В статье «Черные дни в жизни Маршака», написанной бывшим главным редактором «Детгиза», замечательным человеком Борисом Исааковичем Камиром, рассказано, как Анатолий Софронов и его команда, активные «борцы с космополитизмом», замахнулись на детских писателей: «Чтобы покруче доконать издательство, рядом с «безродными космополитами» появилась «обойма». «Обойма», дескать, всем завладела и близко никого не допускает. В центральной печати появился памфлет:

Подошла очередь, и на Поварской (Союз писателей. — М.Г.) взялись за Комиссию по детской литературе Союза писателей. Ее возглавлял Маршак. На этот раз отличилась «Учительская газета» (№15, 26.02.1949). Обзор о критиках и критике в детской литературе скалькирован с «Правды»: «. с особой пристальностью следует приглядываться. к попыткам в отдельных случаях столкнуть ее (детскую литературу. — Б.К.) на враждебный нам путь космополитизма и гурманского эстетства»».

Это не первый случай, когда жизнь Маршака повисает на волоске. В 1937 году было закрыто созданное им детское издательство в Ленинграде и репрессированы лучшие его воспитанники — Д. Хармс, А. Введенский, Н. Олейников, Н. Заболоцкий. Сталин, по только ему одному ведомым причинам, отменил казнь Маршака. В пору же «борьбы с космополитизмом» от казни Маршака спасла смерть вождя — сегодня уже известно, что 13 марта 1952 года было принято постановление начать следствие (а чем оно завершилось бы, можно себе представить!) против лиц, чьи имена фигурировали во время допросов по делу Еврейского антифашистского комитета. Надо ли сомневаться, что имя Маршака упоминалось там не однажды?

Д. Нахманович, родственник Маршака, живущий в Израиле, пишет: «Маршак был очень напуган сталинским террором, особенно после убийства Михоэлса, ареста писателей и антифашистов-евреев, и все же он. передавал крупные суммы денег для созданных в Каунасе и, кажется, в Вильнюсе интернатов и садика для еврейских детей-сирот, родители которых погибли от рук нацистов. Знаю, что позже, в конце 1945 и в начале 1946 года, когда началась организация, конечно, нелегальная и конспиративная, переправки этих детей через Кенигсберг (Калининград) в Польшу, а оттуда — в Израиль (тогда еще Палестина). Маршак вновь прислал для этих целей большую сумму денег. Он сам занимался сбором средств у своих близких и проверенных людей. Он получил на эти цели деньги от генерала Красной Армии Сладкевича, академика Невязежского, а также от писателя Твардовского» («Круг», Тель-Авив, 1992, №759).

Друг Маршака В.Д. Берестов вспоминал: «Иммануэль Самойлович (сын Маршака. — М.Г.) рассказывал мне, что Самуил Яковлевич экономил на всем, чтобы помочь еврейским детям из Литвы уехать в Израиль. И вообще — он был очень отважный человек. Когда разгромили его редакцию в Ленинграде в 1937 году и многих друзей — учеников Самуила Яковлевича арестовали, Маршак ринулся в Москву, к Вышинскому, добился приема и сумел вызволить кого-то из арестованных».

. И в наши дни имя Маршака по каким-то совершенно непонятным причинам затушевывается. Составитель «Антологии русской поэзии XX века» («Полифакт», Минск-Москва, 1995) Евгений Евтушенко не нашел в своем огромном томе места для стихотворений С.Я. Маршака, хотя в сборнике представлены более 800 поэтов. Странно, что в антологии, именуемой «Итоги века», оказались «забытыми» стихи Маршака, так высоко оцененные Анной Ахматовой, Максимом Горьким, Мариной Цветаевой. Может быть, Евгений Александрович так поступил в знак «благодарности» за стихотворение Маршака «Мой ответ Маркову»? Не многие отважились защитить молодого Евтушенко после его «Бабьего яра», а Маршак написал тогда: Между тем в 1947 году, когда в Центральном доме литераторов отмечался шестидесятилетний юбилей С.Я. Маршака, «вождь» советской литературы А.А. Фадеев заявил: «Маршак идет в нашей поэзии именно по. пушкинской линии. Если искать родство его стихов с какими-нибудь стихами в прошлом, то они прежде всего родственны пушкинскому стиху (выделено мной. — М.Г.)! И пусть это парадоксальное мое утверждение не будет вами принято в том смысле: а что похожего у него на «Полтаву» или «Я помню чудное мгновенье»? Пусть это будет понято в том прямом и в то же время сокровенном смысле, в каком я сказал: творчеству Маршака присуща пушкинская ясность стиха, прозрачность, отсутствие литературщины, принятие стиха лишь тогда, когда он может с одинаковой ясностью и прозрачностью дойти до любого читателя». Эти качества, по мнению Фадеева, делают Маршака «. поэтом совершенно необыкновенным, незаурядным, исключительным и именно поэтому дают право называть его одним из лучших писателей и поэтов современности».

Через два года после этого выступления А. Фадеева Маршак, то ли под впечатлением, связанным с официальным «возведением» его в «пушкинский ряд», то ли по другим причинам, написал свое стихотворение «Бессмертие». Оно о Пушкине, но не только. «Не многим сегодня известно, — вспоминает еврейский поэт Арон Вергелис, — что Маршак начал с маленькой книжечки «Сиониды». Еще молодым пареньком написал он ее. Я принес ему как-то эту книжечку и сказал: «Вот ваша первая книжечка». Он был до крайности озабочен: «Голубчик, неужели я не все уничтожил?»»

Здесь уместно вспомнить древнеримское изречение: «Поэт всегда простак». Но, увы, жить Маршаку довелось не в Древнем Риме, а в стране, где быть таким «простаком», да еще евреем (даже если этот человек назван в БСЭ выдающимся русским поэтом) — удел далеко не простой. А уж за причастность к сионизму можно было не только оказаться на Соловках, но и поплатиться самой жизнью. И с этой точки зрения реакция Самуила Яковлевича на «подарок» Вергелиса более чем естественна.

Арон Вергелис считает, что «в зрелые годы никаких еврейских мотивов в творчестве Маршака не было». Ниже будет показано, что еврейский поэт заблуждался. Однако вернемся к «Сионидам».

«Книжечку» эту я никогда не держал в руках, и попытки найти ее не увенчались успехом. Но стихи из «Сионид» я читал в сборнике «У рек Вавилонских» («Сафрут», 1917), и они меня очень взволновали: К «Сионидам» Маршак пришел не сразу и, тем более, не случайно — стихи эти явились как бы естественным итогом творчества юного поэта.

Одно из первых его стихотворений на еврейскую тему «Над могилой», посвященное памяти Теодора Герцля, было опубликовано в 1904 году в альманахе «Еврейская жизнь». Публикация примечательна еще и тем, что стихотворение впервые подписано — «С. Маршак».

Фамилия эта (в старые времена она произносилась «Мааршак») произошла от сокращения званий и имени выдающегося еврейского ученого, писателя — талмудиста XVII века Аарона-Шмуэла бен Исроэла Койдановера («М» — морейну, учитель, «Р» — раввин, «Ш» — имя Шму-эл, «К» — скорее всего, от местечка Койданово близ Минска, но возможно, что от родовой фамилии «Клюгер» — «умный»).

Отец Аарона-Шмуэла — Исроэл Койдановер, предок С.Я. Маршака в седьмом колене, был человеком трагической судьбы: опасаясь от казаков, он с семьей бежал в Люблин, где его настигли тяжелейшие испытания — на глазах Исроэла были убиты две его дочери и сожжена бесценная библиотека. Испытания не поколебали его веру в Б-га. Всю жизнь любивший Книгу Иова, он передал преданность Всевышнему своему старшему сыну Аарону-Шмуэлу, будущему раввину Франкфурта-на-Майне и Кракова.

Смерть Аарона-Шмуэла отмечена печатью святости — он умер, произнося молитву на съезде раввинов в Хмельнике.

Сын Аарона-Шмуэла — Цеви-Гирш, сам написавший немало книг, издал во Франкфурте сочинения своего отца. (Пошло больше 200 лет. Сын С.Я. Маршака Иммануэль после смерти отца подготовил к изданию восьмитомное собрание его сочинений.) За книгу «Честная мера» Цеви-Гирш угодил вместе с семьей на 4 года в виленскую тюрьму. Выйдя на свободу, он воскликнул: «О человек, если бы ты знал, сколько дьяволов жаждут твоей крови, то подчинился бы всецело и телом и душой Г-споду Б-гу». Своему внуку, будущему деду Самуила, он внушал вечные заповеди, подаренные Всевышним народу Израиля. Заветы эти передавались потомкам рода Маршаков из поколения в поколение и навсегда входили в их сердца. В этой неразрывной преемственности, наверное, также истоки еврейской темы в творчестве Маршака.

С.Я. Маршак родился 3 ноября (22 октября по старому стилю) 1887 года в Воронеже. В начале 1893 года большая семья Маршаков после длительных скитаний поселилась в Витебске, где жил отец матери Б.А. Гительсон, казенный раввин при губернаторе, талантливый учитель, одним из учеников которого был будущий скульптор М. Антокольский.

«Витебск. Мы у дедушки. Его голос, бодрый и певучий, его ласковая улыбка, его рассказы о древней жизни запечатлелись в душе моей и воспитали во мне — вместе с заветами и примером отца — чувства гуманности, честности, любви к жизни, к природе, к людям», — писал в своих воспоминаниях старший брат поэта М.Я. Маршак. А Самуил Яковлевич, вспоминая о городе своего детства, заметил как-то, что в этом удивительном местечке «даже извозчики с лошадьми разговаривают на идише».

Витебск, подаривший миру М. Шагала, Ш. Юдовина, Ю. Пэна, несомненно, оказал влияние на раннее творчество Маршака. Первую известность пятнадцатилетнему поэту принесла «Кантата в память Антокольского (из Библии)»: Стихи к кантате были написаны юным поэтом по просьбе Владимира Васильевича Стасова, музыку сочинили А.К. Глазунов и А.К. Лядов.

Младшая сестра Маршака Юдифь Яковлевна Маршак-Файнберг рассказывает: «Хор и оркестр Мариинского театра под управлением дирижера Сука исполнил кантату. Когда после окончания кантаты публика требует авторов, на эстраду выходят маститые, всем известные Глазунов и Лядов, держа за руки третьего автора, которому на вид нельзя дать и его пятнадцати лет. Родителей, находившихся в зале, поздравляют. Их знакомят с В.В.Стасовым».

Размышляя об удивительной дружбе почти восьмидесятилетнего Стасова и отрока Самуила Маршака, невольно вспоминаешь слова Вольтера: «Дружба великого человека — это дар богов». Один из известнейших деятелей русской культуры, музыковед и искусствовед, Стасов славился своим умением находить таланты и горячо поддерживать их. Можно полагать, что он не только сыграл решающую роль в судьбе Маршака, но и в значительной мере создал его. Знакомству со Стасовым предшествовали следующие события.

Весной 1902 года Яков Миронович Маршак уехал из Острогожска в Петербург, где получил хорошую работу. В начале лета вслед за ним в Петербург переехала вся большая дружная семья Маршаков. Обстоятельства позволили семье провести то жаркое лето на даче в поселке Лесное. Там, вспоминает Юдифь Яковлевна, «. у братьев сразу же появляется множество знакомых. Особенно у Семы. Среди его друзей, как всегда, люди всех возрастов: и самые маленькие, и уже взрослые».

Были у Семы и поклонницы. Одна из них — красавица-гимназистка, в которую безнадежно влюбился старший брат Моисей. Желая помочь брату, Сема посоветовал ему открыть театр: «Тогда уж она точно тебя поймет, оценит и полюбит. » Чего не сделаешь во имя любви! «Театр» был построен. Будущие актеры начали с «главного» — с суфлерской будки. Над ней была возведена сцена — открытые подмостки с сооружением, напоминающим футбольные ворота,- для занавеса. Из лоскутов, «пожертвованных» дачниками, сшили занавес, оказавшийся на редкость живописным. «Строительство» театра заняло не много времени; выбрали пьесу, распределили роли. «У Семы нет терпения учить роль и ходить на репетиции. Он будет участвовать в дивертисменте — читать свои стихи. На представление мы отправляемся всей семьей. Когда кончается пьеса, артистам долго аплодируют, а они кланяются. Но вот на сцене Сема. Он читает одно стихотворение за другим, ему не дают уйти со сцены. » (Ю.Я. Маршак). Оказавшийся среди зрителей друг известного петербургского мецената барона Давида Горациевича Гинцбурга говорит родителям: «У вас талантливые сыновья. Младшего я хотел бы познакомить с. Давидом Гинцбургом».

Восхищенный Гинцбург просит родителей Маршака оставить Сему на несколько дней у себя — он намерен повезти его к В.В. Стасову.

Стасов очарован. Желая запечатлеть состоявшуюся встречу, он решил сфотографироваться с юным Маршаком. Спустя несколько дней в Ясной Поляне он показывает фотографию Л.Н. Толстому и пытается заинтересовать великого писателя своим подопечным. Об этом он сообщает Маршаку в своем письме от 15 августа 1902 года: «Мы с Элиасиком (брат В.В. Стасова Александр Васильевич. — М.Г.), как собирались, так и сделали: поехали и побыли несколько дней у Льва-Великого. Я. стал рассказывать ему про новую свою радость и счастье, что встретил какого-то нового человека, светящегося червячка, который мне кажется как будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди. И мой ЛЕВ как будто склонил свою могучую гриву и свои царские глаза немножко в мою сторону. Тогда я ему сказал: «Так вот что сделайте мне, ради всего святого, великого и дорогого: вот, поглядите на этот маленький портретик, что я только на днях получил, и пускай ваш взор, остановясь на этом молодом, полном жизни лице, послужит ему словно благословением издалека!» И он сделал, как я просил. » Устраивая судьбу Маршака, Стасов искал поддержку и у одаренного поэта Великого князя Константина Романова (К.Р.) и получил ее.

По ходатайству Стасова барон Гинцбург способствовал переводу талантливого мальчика из острогожской гимназии в петербургскую, и это изменило его жизнь. Он увлекается русской культурой, литературой. Руководимый Стасовым, жадно поглощает, осваивает ее.

Но юный поэт не расстается и с еврейской темой : Этот перевод из «Песни песней», как и многие другие стихи и переводы (в частности, из Х.-Н. Бялика), относятся к ялтинскому периоду жизни поэта; они печатались в альманахе «Песни молодой Иудеи» и в газетах.

В Ялте Маршак жил в 1905-1906 годах в семье Горького. О том, как это произошло, рассказал Яков Козловский в своей статье «Связь времен»:

«В теплый августовский день 1904 года на даче у Стасова, куда съехались Ф. Шаляпин, А. Глазунов, И. Репин, скульптор И. Гинцбург — близкий знакомый Льва Толстого, юный Маршак познакомился с Горьким и Шаляпиным. Хозяин дома, обняв Сама (так он называл с любовью Маршака), поведал гостям, что климат севера вреден для его молодого друга. Горький обратился к Маршаку:

— Хотите жить в Ялте? Мы с Федором это устроим. Верно, Федор?

— Непременно устроим, — весело отозвался Шаляпин. Через некоторое время Горький вызвал Маршака в Ялту».

Свидетельств тому, что Маршак не изменил своей вере, не ушел от «этой» темы, немало. Достаточно назвать его книгу «Начало жизни», полную любви к Витебску его детства, ностальгии по нему. Юдифь Яковлевна рассказывала, что вскоре после войны Маршак выполнил перевод «Песен гетто» и работал над переводом «Еврейских мелодий» Байрона; он мечтал перевести 136-й псалом Давида, но почему-то в ту пору бесконечно перечитывал стихотворение Лермонтова «Плач Израиля» и после каждого чтения откладывал перевод псалма.

B Итак, от еврейской темы Маршак никогда не уходил. Что же заставляло его скрывать, утаивать эти свои произведения? Можно ли осуждать его за это? Во времена С.Я. Надсона (конец XIX века) слово «еврей» «в устах толпы» звучало как «символ отвержения». Во времена же поэта С.Я. Маршака это «отвержение» стало иным — оно от «толпы» перешло к вершителям судеб, и вряд ли даже «Маршак Советского Союза» мог себе позволить повторить вслух слова Надсона: «Дай скромно встать и мне в ряды твоих борцов, народ, обиженный судьбою!»

Правда, в отличие от С.Я. Надсона, С.Я. Маршак не должен был «скромно встать в ряды» своего народа — он всегда оставался с ним. Через всю свою жизнь он пронес любовь к Палестине — древней земле его далеких предков.

Впечатления от этого путешествия явились для поэта продолжением его общения со Священным писанием и, несомненно, обогатили его душу, сделавшись источником для многих прекрасных произведений.

Цикл «Палестина» состоит из пяти стихотворений, связующей нитью которых являются Библия и клочок земли, на котором создавалась сама Великая Книга и значительная часть истории человечества. Встреча молодого поэта со Святой землей навевает ему много мыслей и оживающих воспоминаний детства, связанных с отцом, погруженным в священные книги и приобщающим к ним сыновей, с витебским дедом — раввином, благодаря которому Маршак в ранние годы познал иврит.

О палестинском цикле стихов С.Я. Маршака в советское время мало кто знал. Мы не раз беседовали об этих стихах с Алексеем, старшим внуком Самуила Яковлевича, близким моим другом. Он рассказывал, как вдохновенно, но очень тихо читал ему дед эти стихи. Они, видимо, врезались в память юному Леше. Не это ли привело Алексея Иммануэльевича к алие — уже в зрелом возрасте он уехал в Израиль. Недавно в израильской газете был напечатан его рассказ о палестинском цикле стихов Самуила Яковлевича.

«Они никогда не публиковались при жизни деда и не опубликованы, по-видимому, до сих пор в России, — пишет Алексей Иммануэльевич. — Небольшая их подборка вышла не так давно в Америке. В семейных архивах есть одно, также никогда не публиковавшееся стихотворение, написанное незадолго до путешествия в Палестину, оно названо Маршаком «Из сионид». Вот отрывок из него:

В Израиле мне рассказывали, что в дни Шестидневной войны по радиостанции «Голос Израиля» многократно звучало стихотворение С.Я. Маршака «Иерусалим»:

Затем в Москве я попытался найти что-нибудь на еврейскую тему в советских изданиях Маршака. В сборнике «Стихотворения и поэмы» отыскалось стихотворение «Мы жили лагерем в палатке», уже знакомое мне по сборнику «У рек Вавилонских»: В таком виде это стихотворение было опубликовано в 1974 году в «Библиотеке поэта». Я пришел в недоумение — где же ключевые строки: В примечаниях было указано, что стихотворение «Мы жили лагерем в палатке» печатается по чистовому автографу 1920 года, а в разделе «Другие редакции и варианты» я обнаружил полный текст того, прежнего, запомнившегося мне стихотворения. Публикация «старого» текста, даже в дополнительном разделе, в 1974 году явилась сама по себе чудом.

Но что побудило или заставило в 1920 году С.Я. Маршака не просто отредактировать давно написанные стихи, но, по сути, написать новые, не оставив и тени намека на то, что речь идет о Палестине? Очевидно, что 20-й год существенно отличался от года 17-го. К тому времени получил широкий размах не только белый, но и красный террор, и откровенное жестокое соперничество этих двух терроров вселяло страх в сердца интеллигенции. Одни спасались бегством за границу, другие по собственной воле или в силу обстоятельств оставались в России. В такое время быть автором стихов, преисполненных восторга Палестиной и вернувшимися в нее евреями, было уже далеко не безопасно. И новому «варианту» стихотворения, нивелированному, нейтральному (правда, при жизни Маршака так и не опубликованному), — возможно, отводилась роль своего рода «щита».

В Краткой еврейской энциклопедии сказано: «Именно в 1920 году ушел из русско-еврейской литературы самый многообещавший поэт (выделено мной. — М.Г.) и активный сионист С. Маршак».

Я никак не могу согласиться с этим радикальным (пусть и достаточно лестным) утверждением. Безусловно, Маршак не отрекался от своего еврейства, от еврейской темы. Хотя, быть может, она ушла в его творчестве как бы «вглубь». Это иногда бывало заметно даже в его «абсолютно советских» стихах. Юрий Тынянов, например, обсуждая строку из стихотворения Маршака «Что мы скажем, сажая леса», с удовольствием ехидничал (и вполне обоснованно): «Это же Талмуд. Так говорили только меламеды в хедере: Сажая леса, мы на самом деле скажем. «

Самуил Яковлевич, несмотря на огромную занятость, постоянно читал Талмуд и не представлял себе жизнь без этой книги. Как известно, в пору изгнания Священное писание, Тора, а потом и Талмуд стали для евреев «Палестиной в диаспоре». В самые трудные годы Маршак хранил верность тому, что в рассеянии евреи называли Палестиной. Об этом свидетельствуют и стихи его, и мужество, которое он проявил во время Суэцкого кризиса (в 1956 году). Среди евреев — деятелей науки и культуры, устно и письменно осуждавших «израильских агрессоров», имени Маршака я не встретил нигде. Впрочем, мог ли «осуждать» возродившийся Израиль поэт, написавший в молодости такие строки: Большой друг Маршаков выдающийся физиолог, академик Алексей Дмитриевич Сперанский в конце 30-х годов говорил: «Тем, что Маршак осуществился Маршаком, мы обязаны Софии Михайловне». Они прожили вместе 42 года. До встречи с будущим мужем Софья Михайловна училась на химическом факультете Петербургских женских политехнических курсов. Она желала продолжить свое образование после свадьбы, и Маршак был не прочь углубить свои познания. В конце сентября 1912 года молодожены отправились в Англию. Первой задачей после их устройства в Лондоне было овладеть английским языком. Они работали очень напряженно, запоминая по несколько сотен слов в день, дотошно изучая построение фраз и идиоматические выражения, шлифуя произношение. Самуил Яковлевич так описывал этот период своей жизни:

«Первые полгода я был всецело поглощен изучением английского языка. К счастью, этот приготовительный класс я прошел довольно быстро, читая всевозможные газеты, путеводители, слушая речи, проповеди, разговаривая со всеми, кто согласен был проявить достаточное терпение и до конца выслушивать мои неуверенные, спотыкающиеся на каждом шагу английские фразы. Я с благодарностью вспоминаю Риджет Стрит Политекникум, где мне довелось учиться у превосходного учителя и очаровательного веселого человека, которого звали мистер Пейдж.

Через несколько месяцев я уже был студентом Лондонского университета — «Ист Лондон Колледжа» (ныне он называется «Куин Мэри Колледж»). Вместе со мною поступила и моя жена. Я был на литературном отделении (Факулти оф Артс), жена — на отделении точных наук (Факулти оф Сайнс).

Профессора и студенты встретили нас необыкновенно приветливо. Помню, в один из первых же дней ко мне подошел в университетской столовой какой-то весьма любезный человек и от имени ректора, мистера Хаттона, предложил мне и моей жене, если нам это угодно, обедать за одним столом. Моя жена перешла за наш мужской стол, что было редким исключением из общих правил колледжа.

После некоторых довольно значительных усилий мне наконец удалось найти доступ к Шекспиру, не переведенному и не пересказанному, а настоящему Шекспиру в подлиннике. Ключи к Шекспиру мне были вручены на факультетских лекциях. А светлая и уютная библиотека колледжа каждый день дарила мне новые радости: я знакомился то с Вильямом Блейком и Джоном Китсом, то с народными балладами и Робертом Бернсом, то с причудливыми «Нёрсери Раймс».

Всему этому, как юношеской любви, я остался верен на долгие годы».

Но не будь во вражде со своим языком.

Очевидно, что «цари» тут несколько чужеродны, уместнее были бы «короли», да и «заодно» не на месте, а вынужденно — к «зерну». Кроме того, решение «царей» звучит, скорее, как проклятье, а не приговор. Все это, не говоря о том, что Михайлов рифмует через строку (2-я с 4-й), тогда как у Бернса рифмовка перекрестная. Музыка стиха изменена и, наверное, обеднена.

Вот как переводит это же четверостишье Э. Багрицкий, в представлениях не нуждающийся:

Здесь мы уже видим «королей», а не «царей», но они почему-то «из трех сторон», по-видимому, ради рифмы «сторон — Джон». «Заодно» выглядит убедительнее, чем у Михайлова, и решение «королей» больше похоже на приговор, но энергии Бернса в нем явно не хватает. Совершенно непонятно, почему Джона короли почти ласково именуют «юный».

И, наконец, перевод Маршака:

Кажется, те же слова, но все они цепко связаны друг с другом. Это — живой Бернc.

А другие могут есть, да сидят без хлеба.

А у нас тут есть, что есть, да при этом есть, чем есть,

— Значит, нам благодарить остается небо!

Маршак любил повторять, что стихи не переводят, их проживают. Однажды у него поинтересовались, как же он «прожил» свои строки перевода

А тот возьми да и убей

С.Я. Маршак вообще-то не переводил стихи, а писал их заново.

Переведенное им стихотворение Бернса «Честная бедность» в подстрочном переводе звучит так:

При всем при том,

При всем при том при этом

Маршак остался Маршаком,

А Роберт Берне поэтом.

Мы укрываемся тряпьем

И все такое прочее,

А между тем дурак и плут

Одеты в шелк и вина пьют

И все такое прочее.

Что наша одежда из серой дерюги?

Отдайте дуракам их шелка и подлецам — их вино,

Человек есть человек, несмотря ни на что.

Конечно, Берне не был для Маршака далеким, давно жившим поэтом. И в русском переводе шотландский поэт звучит весьма актуально. Вдумайтесь в эти строки:

При всем при том,

Награды, лесть И прочее Не заменяют

И все такое прочее!

Ну как вы поживаете?

Вы раздеваете людей,

Когда их одеваете!

B А вот записка министру, заставившему его долго ждать в приемной:

Не так уж много Маршаков.

Мог написать (как я в альбом)

Огромный том о каждом Карле

И о Людовике любом.

Предыстория — обычна. Ребята, с которыми я учился, обидевшись на «Пионерскую правду» (было это в 1952 или 1953 году), которая отказалась печатать мои стихи, отправили «шедевры» непризнанного поэта Самуилу Яковлевичу. Маршак ответил добрым письмом, но при этом рекомендовал больше читать стихи, чем писать: «Хорошие читатели нужны не меньше, чем хорошие писатели».

Со временем я забыл об этом письме, судьбе же, видимо, было угодно не разлучать меня с Самуилом Яковлевичем. Не помню, кажется, в 1960 или 1961 году в каком-то толстом журнале я прочел подборку стихотворений Маршака и среди них эпитафию:

Я и при жизни видел их немало.

И ничего я в землю не унес,

Что на земле живым принадлежало.

— Это Марк? Из Аккермана? Где вы сейчас? Я жду вас, немедленно приезжайте!

Самуил Яковлевич говорил еще что-то, вероятно, рассказывал, как ехать к нему, но от волнения я уже ничего не воспринимал.

Я поднялся на третий этаж «чкаловского» дома (N№14/16), увидел справа от лифта квартиру 113 и, протягивая руку к кнопке звонка, услышал, как за дверью Самуил Яковлевич кому-то говорил: «Сейчас ко мне приедет Марк, и мы вместе пообедаем».

Дверь открыла пожилая женщина: «Марк? Меня зовут Розалия Ивановна». Из комнаты справа от прихожей, опираясь на палочку, вышел сам Маршак, маленький, очень худой, по-детски беспомощный. Хорошо сшитый темный пиджак буквально висел на его плечах. И только по взгляду — удивительному маршаковскому взгляду, знакомому мне по фотографиям, я узнал Самуила Яковлевича.

— Ну, наконец-то, голубчик, вы пришли. Я ведь объяснил вам, как скорее добраться. Ну, ничего! Раздевайтесь, Марк. Розалия Ивановна сказала мне: «Вы, наверное, устали и давно не ели. Мы не обедали, ждали вас». И шепотом добавила: «Самуил Яковлевич ничего не ест, может быть, с вами что-нибудь съест».

Мы вошли в маленькую тихую комнату. Прежде всего мне бросилось в глаза обилие книг, привлек мое внимание и ковер на стене с вытканным на нем портретом Роберта Бернса.

— Это подарок моих шотландских друзей, — пояснил хозяин дома.

Вскоре Розалия Ивановна вкатила в комнату столик на колесах, на нем была еда.

— Самуил Яковлевич, вы как хотите, а Марка надо покормить. Маршак будто не слышит ее слов и обращается ко мне:

— Так вы в школе работаете? Читают ли дети? Чем интересуются?

Я отвечаю как-то невнятно, не слыша самого себя.

— А стихи по-прежнему пишете? — Самуил Яковлевич неожиданно для меня читает отрывок из моего «стиха»:

Не зная сам, чего желал.

Мечту свою ласкал и нежил

И всюду радость бурь искал.

Я против ветра шел упрямо,

Не гнулся, не смотрел назад

И даже там, где был не прав я,

Был все же новым бурям рад.

— Даже наизусть знаю!

И неожиданно для себя я «залпом» продекламировал два сонета (1-й и 66-й), 66-й — в переводе Б.Л. Пастернака.

— Борис Леонидович прекрасный переводчик. Но сонеты Шекспира — это поэма о его жизни и эпохе. Поэт писал их почти десять лет и, прежде чем решился отдать их на суд читателя, «выдержал» еще целое десятилетие. Опубликовал их все вместе, а не избирательно.

(Каждое слово Маршака казалось мне бесценным,и я, «воспользовавшись» тем, что он увлечен беседой и явно очень близорук, поколебавшись, стал украдкой «конспектировать» то, что он говорил.)

Высокий, тихий, чуть-чуть задыхающийся голос Самуила Яковлевича с его неповторимой интонацией заполнил маленькую комнату, и, казалось, все вокруг исчезло, только звучала и звучала спокойная неторопливая речь.

Самуил Яковлевич уже тогда был тяжело болен. Дышать ему было трудно, а говорить — еще трудней. Он много курил, и от этого приступы кашля учащались. Я пытался ускорить свой уход, но Самуил Яковлевич не отпускал меня.

В очередной раз попрощавшись, я направился к двери. Самуил Яковлевич попытался встать, чтобы проводить меня, но охвативший его кашель не позволил ему это сделать. Когда кашель прекратился, он попросил:

— Побудьте еще несколько минут, я хочу проводить вас до лифта».

Он был очень бледный и грустный.

Я вспомнил войну, маму, читающую мне стихи Маршака.

Прошло несколько минут. Самуил Яковлевич закурил очередную сигарету и сказал:

— В молодости я работал воспитателем. Знаете, что самое главное, на мой взгляд, в педагогике? Не подгонять взросление детей! Природе угодно, чтобы дети оставались детьми. Еще в далекой древности Абайя, знаменитый толкователь Торы, говорил: «У детей учитесь мудрости». Сейчас, кажется, в школе подгоняют взросление. Не спешите, Марк, с этим и передайте от меня это своим коллегам!

Я, забыв о своей усталости и состоянии Маршака, почему-то решил рассказать ему, как мой дедушка, собрав последние гроши, купил мне скрипку и повел к учителю Илье Израилевичу. Мне не хотелось играть на скрипке. После второго занятия я выменял ее на бутсы и футбольный мяч. Месяц я обманывал дедушку — говорил, что иду к Илье Израилевичу, потом не выдержал и признался. Слезы навернулись на бледно-голубые глаза деда. Растирая их по лицу, как обиженный ребенок, он проговорил: «Наверное, ты прав, внук мой. После детства в гетто мяч нужнее скрипки. » В комнату вошла бабушка. «Что с тобой, почему ты плачешь?» — спросила она его. «Я не плачу, — ответил дедушка, — слезы сами текут. Плачется. Сегодня ночью я думал о Мойшеле (так звали моего отца, погибшего в гетто). Знаешь, что бы он мне сказал? «Я вымолил у Б-га вашу жизнь и хочу, чтобы мой сын был счастливее меня. Не заставляйте его играть на скрипке. Купите ему мяч и ботинки, пусть он играет в футбол. «».

Впервые за время нашей встречи Самуил Яковлевич улыбнулся. Что-то непосредственное, неотразимо детское промелькнуло в этой улыбке, и я в тот миг подумал, что умение возвращаться в детство все равно, что умение возвращаться в прошлую, вечную правду.

— Умница ваш дедушка, ох, умница! О, эти замечательные местечковые старики! Сколько мудрости, юмора и печали хранили они в своих сердцах. Помню, мой дедушка — кстати, он был прямым потомком известного талмудиста Аарона-Шмуэла Койдановера — часто повторял: «Бедный радуется, когда теряет, а потом находит, что потерял».

Конечно же, мудрость этих стариков, их умение довольствоваться малым, принимать как дар простые земные радости и их поистине философское отношение к смерти генетически унаследовал Самуил Яковлевич. Еще он вспомнил, как его дедушка однажды, незадолго до смерти, сказал своему сыну — отцу будущего поэта:

«Жизнь прожита, и путь, указанный мне Б-гом, пройден». И это было, видимо, очень близко Маршаку.

Незадолго до своей кончины Самуил Яковлевич написал стихи: Я медленно пошел по Чкаловской улице к Курскому вокзалу. Зашел по пути в почтовое отделение, просмотрел свои записи и на телеграфных бланках записал все, что запомнил и не смог записать во время нашей беседы.

С тех пор минуло тридцать пять лет. Я до сих пор бываю в доме Маршака и мысленно продолжаю беседы с ним.