Сочинение эссе на тему нравственность не упала нравственность изменила позицию

толстый журнал как эстетический феномен

• Новые поступления
• Журналы
  • ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ
  • Арион
  • Вестник Европы
  • Волга
  • Дружба Народов
  • Звезда
  • Знамя
  • Иностранная литература
  • Нева
  • Новая Юность
  • Новый Журнал
  • Новый Мир
  • Октябрь
  • Урал
  • НОН-ФИКШН
  • Вопросы литературы
  • НЛО
  • Неприкосновенный запас
  • НОВОЕ В ЖЗ
  • Homo Legens
  • Prosōdia
  • ©оюз Писателей
  • День и ночь
  • Дети Ра
  • Зеркало
  • Иерусалимский журнал
  • Интерпоэзия
  • Крещатик
  • Новый Берег
  • АРХИВ
  • ВОЛГА-ХХI век
  • Зарубежные записки
  • Континент
  • Критическая Масса
  • Логос
  • Новая Русская Книга
  • Новый ЛИК
  • Отечественные записки
  • Сибирские огни
  • СловоWord
  • Старое литературное обозрение
  • Студия
  • Уральская новь
• Проекты
  • Вечера в Клубе ЖЗ
  • Египетские ночи
  • Премия «Поэт»
  • Премия Алданова
  • Премия журнала «Интерпоэзия»
  • Поэтическая премия «Anthologia»
  • Страница Литературной премии И.П.Белкина
  • Страница Литературной премии им. Ю.Казакова
  • Академия русской современной словесности
  • Страница Карабчиевского
  • Страница Татьяны Тихоновой
• Авторы
• Выбор читателя
• О проекте
• Архив
• Контакты

«Да, были люди в наше время. »

Лермонтов и 1812 год

Война 1812 года в русской литературной традиции

“Да, были люди в наше время. ”

Лермонтов и 1812 год

Как ни странно на первый взгляд, об Отечественной войне 1812 года в стихах лучше всех написал страстный поклонник французского императора.

Наполеон был излюбленным героем романтической поэзии. В его образе нашла наиболее полное воплощение концепция величественной личности, как бы противостоящей всему миру и побеждаемой только роком.

Лермонтову интерес и уважение к фигуре Наполеона еще в детстве привили французские гувернеры Капе и Жандро, служившие в его гвардии и оставшиеся в России после разгрома Великой Армии. Но наряду с их рассказами мальчик мог слушать и рассказы тарханских крестьян, бывших во время Отечественной войны в ополчении. С детьми этих ополченцев он играл в войну, сохранились остатки сооруженных для этого земляных укреплений (выросший вместе с поэтом троюродный брат его Аким Шан-Гирей вспоминал: “В домашней жизни своей Лермонтов <. > занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в батальном жанре, также играли мы часто в шахматы и военную игру, для которой у меня всегда было в готовности несколько планов<. >” [1] ). Отец Лермонтова, хотя вышел в отставку по состоянию здоровья в 1811 году, в 1812-м также был в ополчении [2] . “Если в рассказах отца поэта, возможно, могло не упоминаться имя одного из его родственников — Лермонтова, мичмана гвардейского экипажа, которому Барклай де Толли приказал взорвать мост на р. Колоче, то бабушка поэта, Елизавета Алексеевна, с гордостью называла двух своих братьев, Дмитрия Алексеевича и Афанасия Алексеевича, участников Бородинского сраженья. Это были выдающиеся офицеры, имена которых упоминались в приказах по армии, встречаются в мемуарах с обычной для них лестной оценкой их личной доблести” [3] . Помимо их рассказов и других устных источников Лермонтов мог черпать сведения об Отечественной войне из уже многочисленных печатных [4] .

Здесь основания двух подходов Лермонтова к теме, связанной с Наполеоном и его войнами: личностно-романтического и патриотического, который тоже не чужд романтизму, впервые выдвинувшему принцип “народности”.

Уже в первых двух лермонтовских стихотворениях “наполеоновского цикла” — “Наполеон” (1829) и “Наполеон (Дума)” (1830) — появляется главный образ будущего “Воздушного корабля”. В более раннем стихотворении тень умершего на маленьком острове “героя дивного” предстает перед “певцом возвышенным”, который воспевает его, ударяя в струны арфы (“оссианическая” деталь, соответствующая “оссианическому” пейзажу: “камень одинокой”, “дуб возвышенный”, волны, ночь и могила, которую Диана, то есть луна, “осребрила”). Наполеон не просто восхваляется, в “песне” он оказывается удивительной загадкой: “Зачем он так за славою гонялся? / Для чести счастье презирал? / С невинными народами сражался?”, “Зачем шутил граждан спокойных кровью, / Презрел и дружбой и любовью / И пред творцом не трепетал. ” В нескольких словах затрагивается и тема 1812 года: “Ты побежден московскими стенами. / Бежал!” О последующих поражениях Наполеона в Европе не говорится, то есть Лермонтов именно Россию изначально считает его победительницей, орудием высшей силы (“Творец смешал неколебимый ум”). Для этого были объективные основания. “Гибель наполеоновской армии в России подняла мощную волну национально-освободительного движения в Западной Европе, окрыляя надежды английской дипломатии, начавшей энергичную работу по созданию новой коалиции против Франции. Эти предложения Англии нашли живой отклик в правительствах Пруссии, Австрии и России” [5] . Однако даже еще в начале 1814 года не все они готовы были продолжать войну с Наполеоном до полной победы. Первой начала колебаться Австрия. “Между союзниками <. > продолжались дебаты по вопросу о возможности заключения мира с Наполеоном. Теперь уже и Пруссия проявляла склонность к переговорам. Но против этого возражал Александр I. Он даже заявил, что в случае отказа союзников Россия готова одна вести войну до конца. Союзникам не оставалось ничего другого, как продолжать войну” [6] .

В первом стихотворении Лермонтова о разбитом императоре прежняя слава и страдания пленника воспеваются, но явившаяся певцу тень прогоняет его с любой песнью, “с хвалой иль язвою упрека”. Наполеон “презрел” не только дружбу и любовь: “Я презрю песнопенья громки; — / Я выше и похвал, и славы, и людей. ” Наполеон хоть и “гонялся” (снижающая стилистическая неточность) за славой, но ставит себя выше ее. Великая личность абсолютно самоценна, для такого человека все высшее — в нем самом. Правда, “бессмертие” в веках остается непременным критерием величия: “Пускай историю страстей / И дел моих хранят далекие потомки”. Стихотворение формально — лиро-эпическое, с персонажами, элементами действия, но, как обычно у Лермонтова, лирическое утверждение масштаба личности, который превышает даже масштаб ее собственных великих дел, безусловно преобладает над рассказом о “событии” — явлении тени “певцу”.

В “Думе” 1830 года та же тень предала забвению славу и “скиптр”, но, любя свой остров, устремляет взор в сторону Франции (“там край ее родной”). Появляются характерные внешние аксессуары: дважды упоминается шляпа, трижды — руки, “сложенные крестом” (реминисценция из “Евгения Онегина”). Подчеркивается бурная внутренняя жизнь Наполеона, его переживания: “О! как в лице его еще видны / Следы забот и внутренней войны. ” Безотносительное к характеристике Наполеона “действие” стихотворения состоит лишь в том, что рыбаки иногда видят его тень и ведут “чудесные рассказы”.

Тогда же написана “Эпитафия Наполеона”, где тоже упоминается “тень”, правда, скорее в значении “память”, и заостряются темы рока (иерархия “рок — Наполеон — люди”) и неизменности величия:

Да тень твою никто не порицает,

Муж рока! ты с людьми, что над тобою рок;

Кто знал тебя возвесть, лишь тот низвергнуть мог:

Великое ж ничто не изменяет.

Но что-то уже не устраивало Лермонтова в этой трактовке, четверостишие зачеркнуто в рукописи [7] . Возможно, отчасти причиной тому было состоявшееся в том же 1830 году знакомство с поэмой Вальтера Скотта “Поле Ватерлоо” (1815), воздействие которой ощутимо не только в “Поле Бородина”, датируемом 1830-1831 годами, но и гораздо более зрелом “Бородине”, написанном на рубеже 1836-1837 годов. Вероятно, знал Лермонтов также исторический труд “Вальтер Скотта “Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов”, печатавшийся частями в “Московском Вестнике” (1827) и вышедший в русском переводе С. Шаплета в 1832 г.” [8] .

В начале 1830-х годов в Европе обострились антироссийские настроения в связи с подавлением войсками Николая I польского восстания. В России же усилились настроения патриотические в связи с празднованием 20-летия Отечественной войны 1812 года. Лермонтов в конце августа 1832 года присутствовал на торжественной церемонии установки Александровской колонны на Дворцовой площади [9] (от чего Пушкин как раз уклонился, чтобы не надевать лишний раз камер-юнкерский мундир). Но “Поле Бородина” написано раньше и “является как бы ответом В. Скотту и другим зап.-европ. поэтам и историкам, к-рые, преувеличивая значение последней победы антинаполеоновской коалиции, недооценивали значения Бородинской битвы, надломившей силы французов. Л. с особым вниманием изучал ход Бородинского сражения, о чем, в частности, говорит его записка “Le champ de Borodino”, известная в двух копиях В. Х. Хохрякова (ИРЛИ, оп. 4, № 26, 85)” (ЛЭ, с. 424). Недаром в балладе 1840 года “Воздушный корабль (Из Зейдлица)”, упоминая кампании, в которых войска Наполеона понесли наибольшие потери, Лермонтов прямо называет только Россию:

Но спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.

Хотя в “Герое нашего времени” Печорин восторгается “Шотландскими пуританами” В. Скотта, Лермонтов отдавал предпочтение произведениям Фенимора Купера и говорил Белинскому, согласно изложению И. Панаева: ““Я не люблю Вальтер-Скотта <. > в нем мало поэзии. Он сух”, — и начал развивать эту мысль, постепенно одушевляясь. Я смотрел на него — и не верил ни глазам, ни ушам своим. Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собою. В словах его было столько истины, глубины и простоты! Я первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть” [10] . Тем не менее воздействие поэмы “Поле Ватерлоо” на “Поле Бородина” бесспорно. Это видно даже по современному переводу Ю. Левина [11] : “И в час, когда ночная мгла / На жатву страшную сошла, / Скирдами высились тела / Сраженных в этот день”, “Три сотни пушек, озверев, / Извергли из горящих чрев / Потоки чугуна. / И за завесою огня / Пришпорил кирасир коня, / Уланы, пиками звеня, / Пошли, и, войско осеня, / Взметнулись знамена” (наряду с уланами упоминался и драгун: “Там кровь потоками лилась / И, в битву яростно стремясь, / Хлестал драгун коня”); был слышен “каждый звук, / Вливающийся в бранный рев, — / От зычных пушечных громов, / И крика дикого стрелков, / И лязга дикого клинков / До хрипа смертных мук. ”. Лермонтовского “вождя”, а потом “полковника-хвата”, призывавшего умереть под Москвой, предварял Веллингтон в “Поле Ватерлоо”. “Одушевляя каждый полк, / Вождь восклицал: “Исполним долг / Пред Англией родной!””. Однако был и реальный русский прецедент. Правда, не перед началом, а в разгар Бородинского сражения, после ранения Багратиона, “в командование над левым крылом русских войск вступил генерал Дохтуров. Он нашел 2-ю армию истекающую кровью, но готовую драться до конца. Приняв команду, Дохтуров объявил войскам: “За нами Москва, умирать всем, но ни шагу назад”” [12] . Отчасти В. Скотт предварял и строфику двух стихотворений о Бородине, сочетая 4-х и 3-х стопный ямб и иногда увеличивая число смежно рифмуемых стихов с двух до трех-четырех [13] .

Но это внешнее воздействие, притом отнюдь не механически усвоенное. Например, использовав отдельные особенности рифмовки и метрики “Поля Ватерлоо”, юный автор “Поля Бородина” (в несколько раз более короткого), по сути, трансформировал типичную для русской поэзии одическую строфу, состоявшую из четверостишия и шестистишия (АбАбВВгДДг). Лермонтов добавил к шестистишию седьмой стих в конце строфы (гДДДг) и укоротил, как у В. Скотта, отдаленные друг от друга рифмующиеся стихи. Строфа стала сугубо оригинальной и строго выдержанной в отличие от английского образца. Главное же, Лермонтов не просто подражал поэту, чей авторитет в России был тогда едва ли не самым высоким по сравнению с другими современными западными писателями. Русский юноша неявно, но определенно вступил в полемику с ним. Для Лермонтова было неприемлемо воспевание только последней победы над Наполеоном, одержанной в основном британцами, собственные шотландские корни (а Вальтер Скотт — шотландец) не мешали поэту быть русским патриотом, хотя и делали для него Британию отчасти “родной” (отсюда и отмеченные параллели, похожие на заимствования). Вальтер Скотт упоминал о русском походе Наполеона, о страшной переправе через Березину, о том, как “кричали яростно “ура!” / Донских степей сыны”, но, по его мнению, “не так зловещ был возглас тот”, как “мстительный и гордый крик” пруссаков, союзников англичан и голландцев, прорвавшихся в тыл наполеоновским войскам в битве при Ватерлоо. В. Скотт ставит победу в ней выше побед англичан над французами в Столетней войне XIV-XV веков:

Да, можно Азенкур забыть,

Кресси в безвестности сокрыть,

Но, сколько б лет ни шло,

Уста молвы и песни звон

Расскажут людям всех времен

Про непреклонный Угумон

И поле Ватерлоо.

Британский поэт даже часть сражения под Ватерлоо возвеличивает больше, чем старинные победы. “Первый, отвлекающий удар французов был направлен на правый фланг Веллингтона против замка Угумон. Французский корпус Рейля, пройдя лес на подступах к замку, бросился на штурм. Но стены укреплений оказались слишком высоки и неприступны, английская артиллерия и пехота вели убийственный огонь по нападавшим. Через некоторое время небольшая операция, затеянная поначалу как демонстративные действия, превратилась в отдельное жестокое сражение” [14] .

В противоположность В. Скотту Лермонтов вряд ли считал справедливой войну новой коалиции против Наполеона, в 1815 году без единого выстрела вернувшего себе власть во Франции. И для этого мнения тоже были основания. “Ведь что, собственно, произошло? Наполеон как суверенный властитель Эльбы выиграл войну с суверенным королем Франции; французская нация признала его своим главой, и сам он, не переставая, предлагал мир. Таким образом, его низложение было актом грубого насилия и вопиющим нарушением норм международного права. А война, на которую тотчас решились державы, чтобы раздавить Наполеона колоссальным превосходством сил, была обыкновенной реакционной войной, ведшейся в интересах династий, и не имела решительно ничего общего с интересами наций. Монархи боялись Наполеона, а главное, тех идей, которые несла на своих штыках его армия” [15] . Наполеон хоть и был “душителем” французской революции (и вместе с тем ее беспорядков и жутких безобразий), но все же далеко не в такой степени, как Бурбоны и вернувшиеся вместе с ними из эмиграции роялисты. Людовик XVIII решил “сделать вид, что революции никогда не происходило, а империи не существовало, и исчислять время своего правления со дня кончины дофина в тюрьме Тампль. Другими словами, надлежало считать, что король взошел на трон на двадцать третьем году своего правления, и датировать документы соответствующим образом. При Наполеоне награды полагалось заслуживать. Теперь же их можно было приобретать за деньги. Столь желанную для многих ленточку Почетного легиона, вручение которой ветераны предпочитали продвижению по службе и денежным наградам, можно было купить за сумму, эквивалентную приблизительно двадцати фунтам стерлингов. При Бурбонах только за период с августа по декабрь 1814 года кавалеров этого ордена стало гораздо больше, чем при Наполеоне за двенадцать лет его правления.

За шесть месяцев Реставрации популярность живущего на Эльбе изгнанника возрастала с такой быстротой, что это стало беспокоить <. > политиканов <. > и <. > патриотов <. > Суды, руководствуясь линией правительства, выносили немыслимые приговоры. Вернувшиеся из изгнания аристократы стремились отомстить за двадцать лет жизни в нужде и лишениях <. > и поэтому каждый юридический акт правительства определялся задетой гордостью аристократии, ее стремлением отомстить обидчикам. Дворяне желали не просто покорности, они желали раболепия” [16] . Крайне чуткий к вопросам чести Лермонтов мог об этом по крайней мере догадываться.

После окончательного поражения Наполеона Священный союз установил политику реакции во всей Европе. “Поэтому уже в последние годы заточения Наполеона на Святой Елене его имя, в противоположность мелким низостям и преступлениям власти Бурбонов, беспощадной политической реакции и мракобесию Священного союза, стало обрастать легендами. В эту глухую пору имя Наполеона связывалось с борьбой за свободу, с бесспорными завоеваниями революции. Как антитезу Бурбонам, Меттерниху, Аракчееву, прославляли Наполеона Байрон и Мицкевич, Стендаль и Гейне, Лермонтов и Пушкин:

Хвала. Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал” [17] .

Пушкинская позиция, соединявшая романтический восторг перед великим человеком и гордость за свой народ, была, несомненно, близка Лермонтову.

Бурбоны были свергнуты окончательно Июльской революцией 1830 года. Новый король, из другой династии, сделал послабления бонапартистам. В частности, “приказал вновь водрузить на Вандомскую колонну статую Наполеона, снятую 15 лет назад” [18] . Но Лермонтов не был конъюнктурщиком. Наполеоновскую тему в своей поэзии он открыл годом раньше, во второй год систематического писания стихов.

В. Скотт в “Поле Ватерлоо” подчеркивал, что англичане стяжали величайшую славу. Совсем не то у автора стихотворений о Бородине. Если Наполеон в художественной концепции Лермонтова выше славы, то сражавшиеся с его армией русские в “Поле Бородина” сначала просто о славе не думают, столь велико психологическое напряжение боя: “Что Чесма, Рымник и Полтава? / Я вспоминая леденею весь, / Там души волновала слава, / Отчаяние было здесь”, — говорит условный рассказчик, солдат, сначала артиллерист, ночью поднимающий голову с лафета (утром “от врагов удар нежданный / На батарею прилетел”), а потом стреляющий из ружья, как пехотинец (“Безмолвно мы ряды сомкнули. ”), но в отечественной истории осведомленный, как сам Лермонтов. “Противник отступил. / Но день достался нам дороже!” (весь XIX век господствовало ошибочное представление о том, что потери русских при Бородине превышали потери французов [19] ). Опять “всеведение” рассказчика, слитого с самим автором, и вслед за тем романтический “натурализм”, подчеркивающий тяжесть битвы и сильнейшее утомление ее участника (романтический герой Лермонтова, как впоследствии Мцыри, наряду с огромным душевным напряжением испытывает и телесные страдания [20] ): “В душе сказав: помилуй боже! / На труп застывший, как на ложе, / Я голову склонил”. В “Бородине” надобности в таком эффекте уже не будет. Н. Бродский полагал, что это был и не эффект, буквально поняв слова из воспоминаний очевидца-артиллериста Николая Любенкова — о ночи после сражения: “Ночь провели на трупах и раненых” [21] .

Зато когда психологическое напряжение в “Поле Бородина” спадает, слава является достаточным искуплением за страдания героя и гибель его товарищей.

Однако же в преданьях славы

Все громче Рымника, Полтавы

Скорей обманет глас пророчий,

Скорей небес потухнут очи,

Чем в памяти сынов полночи

Прямая перекличка с финалом основной части “Поля Ватерлоо” очевидна. Для Лермонтова нет ничего вернее пророческого слова, он не сомневается в вечной красоте “очей” небес, но в данном случае вечность славы Бородина для россиян, “сынов полночи”, как бы еще несомненнее. Если В. Скотт для сравнения использует победы англичан, то Лермонтов — победы русских, Суворова и Петра Первого (а перед этим еще победу Алексея Орлова над турками на море при Чесме), они для него такой же эталон, как битвы под Азенкуром и Кресси для британца. Патриотическая идея перевешивает личностную, как она представлена в “наполеоновском” варианте: русские воины не “выше” славы, зато их слава выше любой другой.

Н. Бродский присоединяется к предшественникам, писавшим о недостатках “Поля Бородина” и в особенности о неясности образа его героя-рассказчика: “Не то он рядовой (“Мы. штыки вострили”), не то офицер, недавно прочитавший шестую главу “Евгения Онегина” (“Я спорил о могильной сени”; ср. у Пушкина: “Заспорят о могильной сени”), запомнивший пушкинские рифмы в “Полтаве” (в сноске: сомкнули — пули. — С. К.) и вообще привыкший к книжной речи (“отчизны в роковую ночь”, “в памяти сынов полночи”). ” [22] . И хотя лермонтовский “вождь” сказал “перед полками” то же, что потом в “Бородине” “полковник-хват”, только перед теми своими солдатами, которые могли его видеть и слышать: “Ребята, не Москва ль за нами? / Умремте ж под Москвой, / Как наши братья умирали”, — хотя элемент будущей лермонтовской народности здесь уже проглядывает, все-таки разница между “Полем Бородина” и его позднейшей переработкой огромна благодаря совершенно иному рассказчику. Это “дядя” для молодого солдата; последний не всеведущ, о Бородине только что-то слышал и хочет услышать о нем от очевидца. В характере “дяди” нет ничего от романтического гордого одиночки. Ему есть чем гордиться, но это гордость за своих товарищей и все свое поколение. “Только раз он упомянул о своем участии в битве, и то задолго до нее — это когда “забил заряд” он “в пушку туго”. Весь его рассказ — не о себе, а о других; он тонет в единой солдатской массе: “на наш редут”, “перед нами”, “наш бой”, “наши груди”, “считать мы стали раны” — с глубоким реализмом Лермонтов рисует бой, а не бойцов и не бойца, изображает общее, а не частное <. > А в “Поле Бородина”, наоборот, коллектив отсутствовал, а было надоедливо-преувеличенное, романтически-напыщенное “я, я, я”: “я, вспомня, леденею весь”, “перекрестился я”, “мой пал товарищ”, “душа от мщения тряслася и пуля смерти понеслася из моего ружья”, “я спорил о могильной сени”. Все это “яканье”, разрушающее монолитность картины боя, вытравлено поэтом” [23] .

Уже в стихотворении “Два великана” (1832) военное столкновение России и Франции, произошедшее двадцать лет назад, аллегорически представлено в виде борьбы “старого русского великана” и дерзкого “трехнедельного удальца” (намек на кратковременность существования наполеоновской империи). “Русский витязь”, воплощающий Россию и ее народ, справляется с чужаком легко: “Посмотрел — тряхнул главою. / Ахнул дерзкий — и упал!” Витязь здесь не исключительная личность романтиков и вообще не личность, Лермонтов имеет в виду страну в целом. И это тоже подготавливало “Бородино”.

“Старый русский великан” в аллегорическом стихотворении предстает “в шапке золота литого”. По-видимому, Россия здесь напрямую ассоциируется с колокольней Ивана Великого, увенчанной золотым куполом. Именно с нее наблюдал Лермонтов панораму Москвы, которую описал в юнкерском сочинении (1834) по заданию преподавателя словесности В. Плаксина, хотя, как предполагает комментатор, “идея дать описание Москвы с наивысшей точки — колокольни <. > Ивана Великого — навеяна главой “Париж с птичьего полета” из романа Гюго” [24] , тогда особенно шумевшего, — “Собор Парижской Богоматери”. Такое влияние, если оно и было, не помешало Лермонтову проявить свой патриотизм: “К югу, под горой, у самой подошвы стены кремлевской, против Тайницких ворот, и за нею широкая долина, усыпанная домами и церквями, простирается до самой подошвы Поклонной горы, откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный светоч, который озарил его торжество и его падение! <. >

Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки.

Он алтарь России, на нем должны совершаться, и уже совершались многие жертвы, достойные отечества. Давно ли, как баснословный феникс, он возродился из пылающего своего праха. ”

Здесь же юный Лермонтов, уже переехавший в Петербург, обнаружил хорошее знакомство с историей восстановления Кремля, частично взорванного при уходе из Москвы войсками Наполеона. Не названа, но точно описана угловая Водовзводная башня и перспектива за ней: “На западе, за длинной башней, где живут и могут жить одни ласточки (ибо она, будучи построена после французов, не имеет внутри ни потолков, ни лестниц, и стены ее расперты крестообразно поставленными брусьями), возвышаются арки каменного моста, который дугою перегибается с одного берега на другой”.

Пожар Москвы поэт ставил в один ряд с Бородином. “Два события — Бородинское сражение и пожар Москвы — вызывали в Лермонтове чувство особой гордости за свой народ в его борьбе за национальную независимость” [25] . В драме юного Лермонтова “Странный человек” (1831) на вопрос: “Господа! Когда-то русские будут русскими?” — студент Заруцкой отвечает: “А разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? — Такого примера не было от начала мира! — мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам. Ура! господа! здоровье Пожара Московского!”.

Весь Кремль олицетворен в “нравственной поэме” “Сашка” (1835 или 1836 год). Несмотря на “приземленность” ее содержания, в ней выделяется лирико-патетическое отступление о Москве (“Москва, Москва. люблю тебя как сын, / Как русский, — сильно, пламенно и нежно!”), по сути перелагающее более медленным и в данном случае торжественным 5-стопным ямбом легкий 4-стопный хорей “Двух великанов” (напомним, что слова “Ты побежден московскими стенами” сказаны еще в самом первом стихотворении о Наполеоне). В VII строфе “Сашки” говорится о Кремле как богатыре-великане:

Напрасно думал чуждый властелин

С тобой, столетним русским великаном,

Померяться главою и обманом

Тебя низвергнуть. Тщетно поражал

Тебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!

Н. Бродский дал изложение отрывка, который тогда безосновательно (ЛЭ, с. 498) считался второй главой “нравственной поэмы”: “Описывая барский дом на Пятницкой улице, уцелевший в 1812 г. от бушевавшего в Замоскворечье пожара, Лермонтов возвращался к военным событиям той поры и после характерной детали (“круглого стола на витых ножках, вражеской рукой исчерченного”) рисует яркими фактами крушение наполеоновского похода, “паденье” того, “кто нам грозил и пленом и стыдом”, и славу священного Кремля.

. жалок и печален

Исчезнувших пришельцев гордый след.

Вот сабель их рубцы, а их уж нет.

Один в бою упал на штык кровавый,

Другой в слезах без гроба и без славы.

Ужель никто из них не добежал

До рубежа отчизны драгоценной?

Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,

И русский бог отмстил за храм священный.

Сердитый Кремль в огне их принимал

И проводил, пылая, светоч грозный.

Он озарил им путь в степи морозной —

И степь их поглотила.

Так поэт, охваченный историческими воспоминаниями, неоднократно в своих стихах воссоздавал героические события минувших лет” [26] . Но, осваивая эту тему, высшего уровня художественности Лермонтов достиг только в “Бородине”.

В классическом стихотворении у солдата-рассказчика нет, в отличие от “Поля Бородина”, одного товарища, который накануне боя, “вспоминая прежни годы”, “не слыхал” обращенного к нему романтического призыва: “Брат, слушай песню непогоды: / Она дика как песнь свободы!” (что это за свобода, остается темным, как описываемая ночь). В “Бородине” старый артиллерист выступает от имени всей русской армии. “Только три раза ветеран 1812 г. употребил личную форму я, потому что иначе нельзя сказать о своем индивидуальном поведении (“забил заряд я в пушку туго и думал: угощу я друга!”, “прилег вздремнуть я у лафета”), во всех остальных случаях звучат в его словах “наше время“, “наш бивак”, “наш редут”, “полковник наш”, “наш бой”, “мы были в перестрелке“, “умереть мы обещали”, “все промелькнули перед нами”, “считать мы стали раны” и т. д.” [27] . Даже местоимение “мы” в четвертой строфе исчезает: “И вот нашли большое поле”, “Построили редут”.

Собственно сражению в “Бородине” уделено всего три строфы из четырнадцати, тому, что непосредственно предшествовало битве, — целых шесть, вдвое больше (от “И вот нашли большое поле” до “И клятву верности сдержали / Мы в Бородинский бой”). Напряжение томительного ожидания, подготовленного долгим отступлением и ропотом “стариков”-ветеранов (“Не смеют что ли командиры / Чужие изорвать мундиры / О русские штыки?” — отголосок разговоров об измене командования, приглушенный, так как это могло бы стать отклонением в частную тему), разрешается чрезвычайно энергичной и динамичной батальной картиной, для которой как бы и не нужно много слов, настолько выразительно то, что сказано, и настолько значимо само по себе то, о чем сказано. Строфа по сравнению с “Полем Бородина” сокращена, отброшено начальное четверостишие и с ним возможность ассоциаций с одической строфой, оставшиеся оригинальные и компактные семистишия часто выделяют укороченный последний, седьмой стих после тройной рифмы (затягивание перед лапидарной концовкой): “Все побывали тут”, “Гора кровавых тел”, “Слились в протяжный вой. ” Первая из трех батальных строф посвящена атакующим французам, вторая (“Вам не видать таких сражений. ”) — кульминации битвы, когда бойцы и кровавые тела перемешались между собой и говорится обо всех сражающихся, русских и французах, без их разделения; третья строфа продолжает вторую, но в ее начале вновь называется враг, который теперь получил заслуженное: “Изведал враг в тот день немало, / Что значит русский бой удалый”.

В рассказе “дяди” есть элемент его солдатского “профессионализма”. “Повсюду стали слышны речи: / “Пора добраться до картечи!”” — то есть до пальбы пакетами рассеивающихся пуль, которыми стреляли по рядам атакующего неприятеля с довольно близкого расстояния [28] . Однако этот солдат отнюдь не сосредоточен на выполнении своего прямого дела, на том, как он заряжал пушку и стрелял. Он словно забыл, что он артиллерист, и выделяет “наш рукопашный бой. ”. Конечно, в Бородинском сражении рукопашные схватки не раз возникали и на батареях, но рассказчик знает и то, что “рука бойцов колоть устала”, как бы перевоплотился в пехотинца. Даже единственный показанный в стихотворении командир, “полковник наш”, погибающий в рукопашной, выглядит командиром не батареи, а скорее выстроившегося пехотного полка. Здесь это не противоречие, как в “Поле Бородина”, а естественное обобщение. Рассказчик не сливается с автором так, как это было в стихотворении начала 30-х годов, но его кругозор все же гораздо шире возможного для рядового участника битвы. “Залпы тысячи орудий” — безусловно, обобщение, но названная цифра весьма близка к числу действительно участвовавших с двух сторон в Бородинском сражении орудий. Тем не менее в “Бородине” “Лермонтов впервые в нашей литературе передал герою из народа раскрытие исторического события всемирного значения” [29] . И хотя в “Войне и мире” Толстого Бородинское сражение описано гораздо подробнее и дано глазами различных персонажей — меньше всего солдат — и самого автора, в романе-эпопее выражен во многом народный взгляд на происходящее, народ выступает хранителем истины и нравственности, поэтому Толстой и мог сказать (в 1909 году в беседе с С. Дурылиным) о Лермонтове: “Его “Бородино” <. > это зерно моей “Войны и мира”” [30] . Сам зачин без всякой экспозиции, разговор, лишенный предварительных пояснений автора относительно того, кто говорит, использован в книге Толстого.

Народность лермонтовской поэзии бесспорна. Поэт старался найти соответствующие формы ее воплощения, что высоко оценили современники. По мнению Белинского, “стихотворение отличается простотою, безыскусственностию: в каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии” [31] . В тексте немало разговорных и просторечных слов и выражений — и в обращении молодого солдата (“Москва, спаленная пожаром”, “схватки боевые”), и в монологе “дяди”: “Плохая им досталась доля”, “досадно было”, “ворчали старики”, “Есть разгуляться где на воле!”, “У наших ушки на макушке!”, “угощу я друга!” (народная ирония в отношении недруга с отдаленным намеком на свойственное фольклору и древней литературе сопоставление битвы и пира), “Два дня мы были в перестрелке. / Что толку в этакой безделке?”, “Прилег вздремнуть я у лафета”, “Ну ж был денек!”, “Смешались в кучу кони, люди”, “Были все готовы / Заутра бой затеять новый / И до конца стоять. ” Оба солдата, старый и молодой, называют французов собирательно — “француз”. Особенно характерно выражение “Драгуны с конскими хвостами”. Плюмаж из конского волоса на касках у французов был длинным в отличие от короткого, торчащего у русских, и в восприятии безыскусственного человека он превратился просто в конские хвосты. Эта беглая, но все-таки по-своему выразительная характеристика неприятеля, а не только отмеченная деталь военной формы.

Тем не менее Белинский слишком категорично заявил, что солдат слышен “в каждом слове”, и художественные принципы толстовского батализма больше восходят к лермонтовскому “Валерику” (1840), чем к “Бородину”. В нем связь с “Полем Бородина” и вообще с романтической поэтикой отнюдь не прервана. В 30-е годы еще никто, включая Пушкина, не выдерживал последовательно речевую характеристику персонажей, не оставлял в их речи лишь те слова, обороты, особенности произношения, которые могли быть свойственны подобным людям в действительности. Литература только училась изображать чужое слово. Полковник, обращаясь к “ребятам” говорит именно то и так, что и как должен был говорить командир в 1812 году перед боем; Л. Толстой в совсем другую эпоху не позволил своему полковнику Андрею Болконскому сказать какую-либо речь солдатам, но тут чувствуются скорее 60-е годы, чем 1812-й. Однако тем более не мог князь Андрей (“наш князь” для солдат) молвить что бы то ни было “сверкнув очами”, а лермонтовский солдат по подсказке автора и это “заметил” и отметил. “Хват”, “слуга царю, отец солдатам” (вполне реалистические характеристики) оказывается не просто зарублен или приколот штыком, а “сражен булатом” (даже не “сраженный” спит в земле, а “сражен”: чисто поэтическая краткая форма причастия); далее рядом с очень точным “картечь визжала” будет “звучал булат” [32] . Перед сражением “на поле грозной сечи / Ночная пала тень”. Архаизмам “сеча” и “пала” сопутствуют традиционный эпитет “грозная”, поэтическая инверсия “ночная пала. ”; само слово “тень” здесь из романтического и предромантического арсенала, далее встречаем сравнение “Носились знамена как тени”. В описании ночного бивака реалистически колоритен один из сердитых ворчунов, который, “кусая длинный ус” (признак ветерана-“старика”), точит штык, другой солдат чистит кивер, чтобы достойно выглядеть перед лицом возможной смерти, но кивер “весь избитый” — романтически прямолинейная констатация участия этого солдата в прежних схватках, офицер Лермонтов вряд ли считал, что в 1812 году солдату не могли выдать новый головной убор взамен испорченного. Не очень подходящее, для простого человека тем более, слово “племя” дважды использовано как обозначение поколения. Лермонтов явно потесняет иногда своего героя-рассказчика и начинает декламировать за него, отдавая дань привычной романтической манере. Но Белинский этого даже не заметил. Для тогдашней литературы никакого нарушения нормы в такой организации поэтической речи не было.

Лермонтовский шедевр написан в преддверии празднования 25-летней годовщины Отечественной войны и Бородинского сражения. Понятно, что в нем не могло быть высокого образа Наполеона, и потому Наполеона в нем вовсе нет. Для солдата неприятель — просто “француз” и даже “брат мусью”. Вместо рока, как бы единственного победителя Наполеона, — “господня воля” на сдачу Москвы, мотивировка чисто народная. Об этой сдаче говорится трижды: в вопросе молодого солдата, в начале и конце монолога “дяди”. О конечной победе над французами речи вообще нет. Подобно фольклору и старинному литературному эпосу героика здесь состоит уже в самой постоянной готовности к подвигу всего народа или богатыря как его полноправного представителя, аккумулирующего в себе народные силы (что было уже в “Двух великанах”). Сражение — лишь подтверждение этой готовности, демонстрация этих сил. В “Бородине” Лермонтов является эпическим поэтом больше, чем в любой из своих поэм. Хотя собственный голос автора пробивается в словах рассказчика, не он герой стихотворения, а “богатыри”, противопоставляемые современникам, людям иной эпохи, для которой окажется характерен совсем иной герой.

Здесь кроется существеннейшее отличие позиции Лермонтова от традиционного героического, эпического сознания. В “Бородине” в противоположность “Полю Бородина” или “Сашке”, где о Кремле сказано: “Величавый, / Один ты жив, наследник нашей славы!”, — абсолютно отсутствует мотив славы, необходимый в древнем эпосе (и также отсутствующий, точнее, подаваемый в негативном плане в романе-эпопее Толстого).

В “Бородине” лермонтовские богатыри думают не о славе, а стоят “за родину свою!” без каких-либо мыслей о прижизненном или посмертном воздаянии. Уже здесь, а не только в “Родине” (1841) “слава, купленная кровью”, или во всяком случае ее внешние проявления “не шевелят <. > отрадного мечтанья” в поэте. Для него гораздо важнее противопоставление поколений, которое есть и в древнем эпосе (тоже в пользу старших), но там просто само собой разумеется, а не подчеркивается как главная идея. Между тем Белинский безошибочно определил современный смысл “Бородина”, сказав, что вся его “основная идея” выражена в словах “- Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри — не вы!” [33] . Частичная слитность голосов солдата и автора, наряду с отнесением к числу “богатырей” не только рядовых солдат, но и командира, “полковника нашего”, способствует восприятию главной для Лермонтова формулы стихотворения в качестве обращения как к изображенному вымышленному слушателю, так и к реальным людям лермонтовского круга, читающей публике. Поэтизация великого прошлого есть свойство именно эпического сознания. Но критика современности ведется с романтических позиций, полнее выразившихся в лермонтовской лирике.

Наполеоновская тема из этой лирики не была вытеснена темой патриотической. Видимо, вскоре после “Поля Бородина”, в 1831 году, к десятой годовщине смерти Наполеона, написано довольно короткое, но более совершенное, чем первые опыты, стихотворение “Св. Елена” (“Почтим приветом остров одинокой. ”): Наполеон в месте своего последнего заточения, как было в “думе” о нем и будет в “Воздушном корабле”, часто вспоминает “на берегу о Франции далекой”. Но потерявшая былое величие, отрекшаяся от своего героя Франция оказывается недостойной его: “Порочная страна не заслужила / Чтобы великий жизнь окончил в ней”. По-прежнему он предстает жертвой “рока прихоти слепой”, но также и “вероломства” (параллель в “Воздушном корабле”: “И маршалы зова не слышат: / Иные погибли в бою, / Другие ему изменили / И продали шпагу свою”, — как и вообще безответность призывов императора).

Обреченность Наполеона, скоротечность его славной истории (“Родился он игрой судьбы случайной, / И пролетел как буря мимо нас”) объясняются тем, что “он миру чужд был” и “все в нем было тайной”, но величие его сомнению не подвергается: “Погиб как жил — без предков и потомства — / Хоть побежденный, но герой!” В 1840 году эта тема побежденного, но сохранившего все свое достоинство героя найдет воплощение в “Пленном рыцаре”.

После “Св. Елены” последовала девятилетняя пауза. Вновь образ Наполеона возник в балладе 1840 года “Воздушный корабль (Из Зейдлица)”. Подзаголовок отсылает к балладе австрийского поэта Й. К. Цедлица “Корабль призраков” (1832). Использованы также детали из его баллады “Ночной смотр” (1827), известной в переводе В. Жуковского (1836). Источники серьезно переработаны Лермонтовым, “Воздушный корабль” — скорее вариация на их темы, а не перевод (даже вольный). Произведение тесно связано с ранним творчеством самого Лермонтова, но по своей поэтике резко индивидуально. Трехсложный размер (3-стопный амфибрахий) соответствует представлениям о признаках балладного жанра и своей монотонностью усиливает атмосферу постоянного повторения, подобного шуму морских волн, круговорота в вечности. Четверостишия на одну рифму (АбВб) закрепились в русской поэзии под влиянием немецкой, особенно благодаря стихам Г. Гейне (кстати, тоже поклонника Наполеона с детских лет [34] ). “Европейский” колорит также был важен для жанра баллады.

Образность стихотворения, особенно в начале, обобщенная. Ни Наполеон (“император”), ни его сын, ни маршалы не называются по именам, известное овеяно тайной, представляется как неизвестное. Не назван и остров святой Елены, это вообще остров (“Пустынный и мрачный гранит”) вообще в океане, стандартный эпитет в первой строке — “По синим волнам океана” (синим даже при звездах) — лишь усиливает обобщенность образности. По этим волнам “корабль одинокий несется, / Несется на всех парусах”. Подхват слова, заканчивающего один стих и начинающего другой, подобный набеганию волны на волну, уже здесь, в первой строфе, начинает формировать мотив повторения. Рассказывается не какая-то одна необычная, исключительная, неповторимая страшная история, как бывает в традиционных балладах; показано то, что в созданном художественном мире бывает каждый год в день “грустной кончины” императора.

Воздушный корабль Лермонтова — не “корабль призраков” Цедлица. “Не слышно на нем капитана, / Не видно матросов на нем. ” Подобно лермонтовскому Парусу, он сам по себе как бы действующее лицо, но если тот искал бури, то этому “бури <. > нипочем”, он не от мира сего (буквальное перетолкование слов о Наполеоне “Он миру чужд был” в “Св. Елене”). На корабле нет никаких звуков, потому естественным выглядит олицетворение “И молча в открытые люки / Чугунные пушки глядят”. Однако это и первая конкретная деталь: корабль военный, но не участвующий в боевых действиях. Тем самым предвосхищается вынужденное бездействие будущего единственного пассажира и капитана одинокого корабля.

При описании могилы императора допущено кажущееся противоречие. “Лежит на нем камень тяжелый, / Чтоб встать он из гроба не мог” — такая условная материализация выхода мертвеца из могилы отражает лишь иронию врагов, зарывших императора “без почестей бранных” в “сыпучий песок”. Но их ирония не оправдывается. Когда к берегу пристает корабль, “из гроба тогда император, / Очнувшись, является вдруг”, и камень не упоминается больше, императору он не помеха. Тяжелым, непреодолимым препятствием окажется не камень, а совсем иное.

Император, в отличие от ранних стихотворений о Наполеоне, ни разу не назван ни тенью, ни призраком, так что “материализация” и впрямь имеет место. Этот обитатель гроба словно более живой, чем другие, живые, но изменившие ему. У него легко узнаваемая одежда (“треугольная шляпа / И серый походный сюртук”: известное, сообщаемое как будто впервые, — особая условность, которая свойственна жанрам словесности, связанным со смертью, когда об умершем надо сказать не что-то оригинальное, а банальность, которая, однако, звучала бы не банально, но глубокомысленно и прочувствованно), подобно живому человеку “к рулю он садится”, хотя этот корабль в рулевом не нуждается (сидящий за штурвалом император — образ явно неудачный, но “проскальзывающий” в нашем восприятии, как многое у Лермонтова, под воздействием мощной эмоциональной волны), при виде “земли родной” его чувства выражаются обычным человеческим способом (“Опять его сердце трепещет / И очи пылают огнем”), у него громкий и грозный голос. Он не знает ни о смерти сына, ни даже о гибели солдат и маршалов, павших во время его походов, и напрасные призывы к ним, возможные лишь на земле Франции, но не на далеком острове, повторяются, по логике стихотворения, из года в год. “И, топнув о землю ногою, / Сердито он взад и вперед / По тихому берегу ходит. ”. Гнев выражается вполне земными жестами. Печаль тоже “материализована”. “Стоит он и тяжко вздыхает, / Пока озарится восток, / И капают горькие слезы / Из глаз на холодный песок” (штамп “горькие слезы” соседствует с точной деталью: ночной “холодный песок”).

Однако конкретика, усилившаяся во второй половине баллады, тоже условна. Лермонтов не стремится к буквализму. Он, конечно, знал, что Франция — не “родная земля” Наполеона (“Сын моря, средь морей твоя могила!” в “Св. Елене”), родившегося на острове Корсика, который “провозгласили владением Франции” лишь “в мае 1769 г., за три месяца до рождения Наполеона” [35] , знал, как он выглядел, но в балладе он идет к кораблю “скрестивши могучие руки” (поза подлинная, “могучие руки” — элемент внешней героизации), на берег Франции сходит “большими шагами”. Появляется подлинная география, но время течет в обратном порядке, от “битвы народов под Лейпцигом, через 1812 — к египетскому походу. ” (ЛЭ, с. 91): “. спят усачи-гренадеры — / В равнине, где Эльба шумит, / Под снегом холодной России, / Под знойным песком пирамид”. Банальная речевая метафора “спят” здесь доподлинно оживлена, истинные соратники императора в смерти “спят” почти так же, как “спит” он сам, зарытый “в сыпучий песок” (песок, лишенный твердости прочной почвы, — трижды использованный в балладе образ). Подобным сном хотел бы заснуть и лирический герой Лермонтова в стихотворении “Выхожу один я на дорогу. ” (1841).

Император мечтает повернуть вспять историю, ему не хватает как будто только появления “любезного сына”, которому он “обещает полмира, / А Францию только себе” (обещает себе Францию — типично лермонтовская небрежность, как и “в равнине”), хотя у него нет никаких средств вернуть ни то, ни другое. Он остается и на французском берегу абсолютно одиноким, а история не возвращается, неизменно повторяются лишь безнадежные посмертные попытки все или что-то вернуть. Такой исход этих попыток император предощущает в самом начале своего фантастического путешествия. К воздушному кораблю он идет “главу опустивши на грудь” и возвращается на него “главу опустивши на грудь”, в обоих случаях рифма одна — “путь”: “И быстро пускается в путь” в первом случае, “В обратный пускается путь” — во втором. Этот круг закончен, через год будет новый.

Если в “Бородине” эпическое определенно преобладает над лирическим, то в “Воздушном корабле” эти два начала находятся в равновесии. У баллады есть сюжет и персонажи (хотя “наглядно”, непосредственно представлен только один герой да еще почти олицетворенный корабль), но проблематика стихотворения столь близка к лермонтовской лирике и столь глубок лиризм самих описаний в “Воздушном корабле”, что стихотворение “держится” как интересом “события”, так и мощным лирическим напряжением чувства.

Последний раз к наполеоновской теме Лермонтов обратился вновь в лирике — стихотворении “Последнее новоселье” (1841). Накануне двадцатилетия со дня смерти Наполеона, в декабре 1840 года, после бурных споров было принято решение с большим почетом перезахоронить его прах во Франции, в Париже. Лермонтов, несколько раз опоэтизировавший его могилу на маленьком далеком острове Св. Елены, был среди многих, кто отнесся к помпезному мероприятию резко отрицательно [36] . Французы, захваченные, по Лермонтову, прозой жизни, меркантилизмом, теперь спекулируют былой славой и героикой, именем того, кого они предали: “Как женщина ему вы изменили / И как рабы вы предали его”. Поэт указывает на неоднократные случаи морального падения французского народа. Так было, когда он из “славы сделал <. > игрушку лицемерья / Из вольности — орудье палача” (имеется в виду французская революция XVIII века, приведшая к перерождению ее вождей и разнузданному террору). “Ты погибал!” — Наполеон спас народ, хотя и был всегда один:

Один — он был везде, холодный, неизменный,

Отец седых дружин, любимый сын молвы,

В степях Египетских, у стен покорной Вены,

В снегах пылающей Москвы!

“В снегах пылающей Москвы” — типично лермонтовский “оксюморон”, следствие подавления стилистической гладкости эмоциональным напряжением.

Французы даже оставленного им “в залог” отрекшимся от престола Наполеоном сына, восклицает Лермонтов, “выдали врагам!” Недостойного поведения русский поэт не прощает целой стране.

В разной степени в стихотворении выражены пары контрастных мотивов: “Франция вообще — Франция в эпоху Июльской монархии; французы — Наполеон; гений — толпа; Франция — Россия” (ЛЭ, с. 436). Позиция Лермонтова не совпадает ни с позицией славянофила А. Хомякова, как тот было заключил, ни “с “французоедством” правых гегельянцев, проповедовавших “примирение с действительностью”. В словах Лермонтова осталась незамеченной одна очень важная деталь: “Мне хочется сказать великому народу: ты жалкий и пустой народ!” [37] .

В финале “Последнего новоселья” возникают образы и мотивы и ранних “наполеоновских” стихов, и “Воздушного корабля”, но последние в известном смысле перевернуты. Уже там выяснялось, что прежней “Франции милой” больше нет, и с этим связывалась невозможность возвращения на родину духа императора (не призрака, а “наполеоновской идеи”). Так что теперь возвращение его праха, по мнению Лермонтова, полностью противоположно тому возращению, о котором тот столь страстно мечтал.

И если дух вождя примчится на свиданье

С гробницей новою, где прах его лежит,

Какое в нем негодованье

При этом виде закипит!

Как будто он жалеть, печалию томимый,

О знойном острове, под небом дальних стран,

Где сторожил его, как он непобедимый,

Как он великий, океан!

В “Св. Елене” Наполеон был “хоть побежденный, но герой!”. Теперь Лермонтов возвращается, вопреки очевидности, к тезису о непобедимости великого полководца, которого мог низвергнуть только рок. Это противоречит предшествующему тексту “Последнего новоселья”, где Наполеон объявлялся жертвой предательства своих подданных в трудное время, но формальная логика и здесь явно второстепенна для Лермонтова по сравнению с накалом негодующего чувства.

Но чем выше русский поэт ставил личность Наполеона, тем выше оценивал он победу, одержанную его народом над наполеоновской Великой Армией в 1812 году.

[1] Воспоминания разных лиц о М. Ю. Лермонтове // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. 10. М.: Воскресенье, 2002. С. 446.

[2] См.: Лермонтовская энциклопедия. Главный редактор В. А. Мануйлов. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 242. Далее ссылки на это издание даются в тексте с обозначением ЛЭ.

[3] Бродский Н. Л. “Бородино” М. Ю. Лермонтова и его патриотические традиции // Бродский Н. Л. Избранные труды. М.: Просвещение, 1964. С. 127.

[4] Там же. С. 131-134.

[5] Бешанов В. В. Шестьдесят сражений Наполеона. Минск: Харвест, 2000. С. 388. Хотя мне придется не раз ссылаться на эту книгу, замечу, что она компилятивна, что порой в ней встречаются незаковыченные чужие фразы.

[6] Бешанов В. В. Указ. соч. С. 432.

7 В 1830 году написано и стихотворение “К***” (“Не говори: одним высоким. ”), где величие ставится в зависимость от “мнения людей”: “Сверши с успехом дело злое — / — Велик; не удалось — злодей. ” (предвосхищение “теории” Раскольникова, восходящее, в свою очередь, к “Каину” Байрона). Примером служит судьба Наполеона. “Среди дружин необозримых / Был чуть не бог Наполеон; / Разбитый же в снегах родимых / Безумцем порицаем он. ”. Слава родины, “снегов родимых” не исключает осуждения “безумца”, то есть неумного человека. “. Внимая шум воды прибрежной / В изгнанье дальнем он погас — / И что ж? — конец его мятежный / Не отуманил наших глаз. ”. Показательно, что такой конец Наполеона для Лермонтова все равно “мятежный” — высшая положительная оценка.

[8] Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 133. Комментатор также находит во втором стихотворении Лермонтова на “шотландскую” тему (первое — “Гроб Оссиана”, 1830) — “Желании” (1831) — “некоторое влияние “Томаса Стихотворца”, части третьей, собственного сочинения Скотта, которое он добавил к балладе в “Менестрелях шотландской границы”” (Лермонтов М. Ю. Указ. изд. Т. 10. С. 387). Томас Лермонт по прозвищу Стихотворец, или Рифмач, — предок Лермонтова (там же, с. 361-364).

[10] Панаев И. И. Литературные воспоминания. Л>.: Гослитиздат, 1950. С. 136-137.

[11] См.: “Свободной музы приношенье. ”. Европейская романтическая поэма. М.: Московский рабочий, 1988. С. 70-86.

[12] Бешанов В. В. Указ. соч. С. 337.

[13] Н. Бродский писал: “И. Н. Розанов отметил, что строфы, представляющей из себя одиннадцатистишие, какой было написано “Поле Бородина”, нет ни у Жуковского, ни у Пушкина, ни у Байрона (“Лермонтов — мастер стиха”. М.: Советский писатель, 1942, стр. 43)” (Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 142). Либо ни И. Розанов, ни Н. Бродский не знали о поэме В. Скотта (впрочем, предварившей строфу Лермонтова не буквально), либо последний, впервые напечатавший свою большую статью в 1948 году, в период “борьбы с космополитизмом”, побоялся назвать британского предшественника русского поэта даже при том, что тот с ним фактически прямо спорил.

[14] Бешанов В. В. Указ. соч. С. 476.

[15] Там же. С. 463-464.

[16] Делдерфилд Р. Ф. Маршалы Наполеона. Исторические портреты. Пер. с англ. Л. А. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2001. С. 365-366.

[17] Бешанов В. В. Указ. соч. С. 507-508 (как и многое другое, почти дословно списано из кн.: Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М.: Мысль, 1972. С. 707-708).

[18] Там же. С. 508.

[19] Французский источник этой дезинформации восходит к самому дню сражения. “Наполеону доносили настойчиво и из разных пунктов, что потери русских гораздо больше, чем французов, что русские не сдаются, а гибнут до последнего” (Тарле Е. В. Наполеон. С. 271). Современный компилятор цитирует неназванного историка: “Под Бородином русских выбыло из строя 58 000 человек, половина сражавшейся армии” (Бешанов В. В. Шестьдесят сражений Наполеона. С. 343). Такие потери скорее могли быть у французов, атакующей стороны, которая обычно теряет в бою гораздо больше, чем обороняющаяся. По данным Большой советской энциклопедии, они потеряли именно 58 000 солдат и офицеров и 47 генералов.

[20] См.: Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову. Юбилейный сборник. М.; Пг., 1914. С. 210, 228; Максимов Д. Поэзия Лермонтова. Л.: Советский писатель, 1959. С. 244, 288, 299.

[21] Любенков Н. Рассказ артиллериста о деле Бородинском. СПб., 1837. С. 51; Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 140.

[22] Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 141.

[23] Дурылин С. Как работал Лермонтов. М., 1934. С. 31-32.

[24] Лермонтов М. Ю. Указ. изд. Т. 9. С. 147.

[25] Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 136.

[26] Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 150. Цитаты приводятся Бродским не совсем точно.

[27] Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 171.

[28] “Наибольшая дальность стрельбы из пушек достигла 2300 метров, из единорогов — 1800 метров. Практически дистанция действительного огня составляла 860 метров, для картечи — 350 метров” (Бешанов В. В. Указ. соч. С. 293-294).

[29] Бродский Н. Л. Указ. соч. С. 122.

[30] Дурылин С. Н. На путях к реализму // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Исследования и материалы. Сб. 1. М.: Гослитиздат, 1941. С. 186.

[31] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 тт. Т. IV. М.: АН СССР, 1954. С. 503-504.

[32] В “Поле Бородина” на месте этой строчки была как раз более прозаизированная “На пушки конница летала”, дававшая богатую рифму к следующей — “Рука бойцов колоть устала”. Однако в “Бородине” один стих про конницу развернут в целую картину атаки французов (см.: Дурылин С. Как работал Лермонтов. С. 32).

[33] Белинский В. Г. Указ. собр. соч. Т. IV. С. 503.

[34] См.: Висковатов П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М.: Современник, 1987. С. 53-54.

[35] Тарле Е. В. Наполеон. Минск: Беларусь, 1992. С. 10.

[36] Это, между прочим, противоречило воле самого Наполеона, написавшего в завещании: “Я желаю, чтобы мой прах покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так любил” (Бешанов В. В. Указ. соч. С. 505).

[37] Эйхенбаум Б. М. Литературная позиция Лермонтова // Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М.-Л.: АН СССР, 1961. С. 119 (разрядка Эйхенбаума).

По всем вопросам обращаться к Сергею Костырко

Журналы

• Новые поступления
• Журналы
  • ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ
  • Арион
  • Вестник Европы
  • Волга
  • Дружба Народов
  • Звезда
  • Знамя
  • Иностранная литература
  • Нева
  • Новая Юность
  • Новый Журнал
  • Новый Мир
  • Октябрь
  • Урал
  • НОН-ФИКШН
  • Вопросы литературы
  • НЛО
  • Неприкосновенный запас
  • НОВОЕ В ЖЗ
  • Homo Legens
  • Prosōdia
  • ©оюз Писателей
  • День и ночь
  • Дети Ра
  • Зеркало
  • Иерусалимский журнал
  • Интерпоэзия
  • Крещатик
  • Новый Берег
  • АРХИВ
  • ВОЛГА-ХХI век
  • Зарубежные записки
  • Континент
  • Критическая Масса
  • Логос
  • Новая Русская Книга
  • Новый ЛИК
  • Отечественные записки
  • Сибирские огни
  • СловоWord
  • Старое литературное обозрение
  • Студия
  • Уральская новь
• Проекты
  • Вечера в Клубе ЖЗ
  • Египетские ночи
  • Премия «Поэт»
  • Премия Алданова
  • Премия журнала «Интерпоэзия»
  • Поэтическая премия «Anthologia»
  • Страница Литературной премии И.П.Белкина
  • Страница Литературной премии им. Ю.Казакова
  • Академия русской современной словесности
  • Страница Карабчиевского
  • Страница Татьяны Тихоновой
• Авторы
• Выбор читателя
• О проекте
• Архив
• Контакты

© 1996 — 2017 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал»

Концепция любви в рассказах И.А.Бунина. О.Ерёмина

Эта статья входит в «школьный блок»:

В современной школе нет обязательного специального курса, который занимался бы вопросами нравственности и её ролью в сложных человеческих взаимоотношениях. Курс этики является факультативным, он не может охватить даже наиболее актуальных для школьника вопросов. Курс психологии, тоже факультативный, не затрагивает проблем нравственного развития ребёнка. Изучение Закона Божьего, которое во многом являлось изучением нравственных основ человеческого общежития, сейчас фактически отсутствует. Однако школа просто не может обойти вопросы нравственности, иначе она станет только информаторием, а учителя потеряют право называться учителями. Они станут преподавателями, трансляторами знаний.

Проблема в том, что этот факт не осознан в полной мере самой школой. Особенно ярко это проявляется в ситуации, когда надо ставить оценку за сочинение ребёнку, нравственная позиция которого не совпадает с позицией учителя или постулатами критиков. Что мы оцениваем в сочинениях, не считая знания орфографии и пунктуации? Почему мы не отделяем стилистику и грамотность речи от освещения тем морали и психологии?

Итак, учителя литературы в настоящее время учат детей в основном отнюдь не стилистике и теории литературы. На уроках обсуждаются проблемы добра и зла, мужества и подлости, проблема поиска себя и своего места в мире. Повседневность даёт детям богатый жизненный опыт, но толчок к осмыслению его и направление этого осмысления часто дают именно уроки литературы. Необходимо осознать колоссальную ответственность учителей и авторов программ за трактовку нравственных вопросов, которых они касаются, даже не желая этого.

К теме любви надо подходить с особой серьёзностью.

При изучении творчества И.А.Бунина программа под редакцией А.Г.Кутузова в 11-м классе рекомендует обратиться к темам «Трагедийная концепция любви» и «Любовь-страсть как первозданная глубинная стихия природы» на материале рассказов «Солнечный удар», «Грамматика любви» и «Лёгкое дыхание». Программа Г.И.Беленького и Ю.И.Лыссого предлагает эти же рассказы для самостоятельного чтения, не формулируя темы любви.

Необходимо говорить о разработке психолингвистических аспектов преподавания литературы. Психолингвистика изучает процессы порождения и восприятия речи — как устной, так и письменной. Текст литературного произведения — факт письменной речи. Современные психолингвисты (В.П.Белянин) исследуют закономерности порождения текста, связи его особенностей с особенностями личности автора.

В педагогике наиболее актуальным представляется иной подход — изучение восприятия учениками текстов, предлагаемых программой. Это особенно важно потому, что большая часть программного материала не соответствует читательским интересам школьников. Психолингвистические особенности некоторых классических произведений, изучаемых в школе, таковы, что могут вызвать у детей глубокую депрессию и полное отторжение. Это, как правило, выражается в нежелании читать то, что задали в школе.

Как ученики воспринимают классику? Они включают её в контекст представлений о современности. Основу этих представлений, в частности, составляют опошленные массовой культурой выводы психологической науки начала XX века и лозунги сексуальной революции.

Сейчас мы предлагаем поговорить о героях бунинских рассказов как о людях, запутавшихся в психологических проблемах и нравственных метаниях. Нас могут упрекнуть в наивно-реалистическом подходе, указывая на то, что герои Бунина — не живые люди, а литературные образы. Тем не менее у школьников, как правило, преобладает наивно-реалистическое восприятие литературных героев (да и не только у школьников).

Ивлев испытывает неодолимый интерес к жизни этого человека и, посетив усадьбу, покупает у наследника Хвощинского «Грамматику любви».

В этом рассказе ясно видна идолопоклонническая любовь к умершему человеку. Испытывая чувство глубокого одиночества, не имея сил реально посмотреть на мир, он бежит от жизни, создавая свой иллюзорный мирок. В нём всё зависит от Лушки: “…Гроза заходит — это Лушка насылает грозу, объявлена война — значит, так Лушка решила, неурожай случился — не угодили мужики Лушке”. Чувство Хвощинского отмечено штрихами фарса: он “затворился в доме, в той комнате, где жила и умерла Лушка, и больше двадцати лет просидел на её кровати — не только никуда не выезжал, а даже у себя в усадьбе не показывался никому, насквозь просидел матрац на Лушкиной кровати”. Библиотеку помещика составляли всего “два книжных шкапчика из карельской берёзы”, а “пол был устлан сухими пчёлами, которые щёлкали под ногами”. Окружённая такими бытовыми деталями, трагедия любви вырождается в фарс.

И всё же рассказ трагичен. Мы чувствуем боль одинокого человека, который в попытке преодолеть одиночество выстроил высокую стену, отделившую его не только от мира, но и от самого себя.

Жизнь Хвощинского мы видим в перекрестье четырёх мнений.

Восприятие возницы, тупого малого восемнадцати лет, грубо меркантильно: “Ну, только думается, он скорей всего от бедности от своей сошёл с ума, а не от ней…” (то есть не от Лушки).

Восприятие Ивлева романтично: “Оттого, что этот чудак обоготворил её, всю жизнь посвятил сумасшедшим мечтам о ней, я в молодости был почти влюблён в неё, воображал, думал о ней бог знает что…” В комнате Лушки Ивлев открывает шкатулку, в которой лежит ожерелье покойной: “И такое волнение овладело им при взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения”.

Третий взгляд — насмешливо-скептический и смущённый своей близостью к трагедии — взгляд сына Хвощинского и Лушки, которому осталось разорённое и заброшенное имение. О прежней состоятельности хозяина говорят “прекрасные горки, полные чайной посуды и узкими, высокими бокалами в золотых ободках”. За дорогую цену сын продаёт случайному гостю любимую книгу отца с пометками, сделанными его рукой, — «Грамматику любви».

Четвёртое мнение — реалистичное — выражается в подробном и беспристрастном описании быта Хвощинского. Это взгляд самого автора, который безжалостно показывает нам застенчивость и жадность молодого Хвощинского, его сожительницу — женщину в летнем мужском пальто, с обвисшими карманами, которая гонит индюшек по лопухам. Мы видим большой барский дом с красной от сырости соломой, настеленной в сенцах, с топорной мебелью и голой железной кроватью в “святилище таинственной Лушки”. Комната Лушки стала склепом, в которой похоронил себя заживо молодой и сильный мужчина. (Вспомним отца Гагина, который тоже на много лет удалился от мира после смерти молодой жены. —«Ася».) А ведь он мог бы, не забывая о своей любимой, посвятить себя жизни, воспитать её сына, передать ему в наследство не разорённое имение. Но для этого нужно осознание своей ответственности перед сыном и огромный труд души. Бегство оказывается для Хвощинского более лёгким путём.

и успешно излечиваемое психотерапией аддикция — нехимическая зависимость. И то, что с самим Хвощимским не все в порядке признают в той или иной мере все герои рассказа. Особо хотелось бы уделить внимание его сыну. Расстройство главы семейства проблема не только одного страдальца – аддикта, это проблема всей семьи. В данной истории И.Бунин особо подчеркивает разные странности в поведении и реакциях сына Хвощинского страдающего расстройством – созависимость.

Характеристики созависимых членов семьи.

1.Искаженное представление о семье — видится только хорошее.

3. Формирование поверхностных взаимоотношений — отрицание душевной близости.

4. Трудности в обращении за помощью.

5. Страдания от вынужденных действий.

6. Тенденция к скрытности.

7. Склонности к приступам депрессии и беспокойства.

8. Большая преданность семье.

9. Стыд за расстройство отца, упорное желание это как-то рационализировать.

Главные проблемы, с которыми сталкиваются созависимые.

Трудности во взаимоотношениях с людьми.

Незнания языка чувств.

Аддикция созависимость как и зависимость также успешно излечивается после прохождения соответствующего психотерапевтического курса.

Особое внимание расстройству сына Хвощинского уделено только потому, что человек, страдающий любовной зависимостью, рассуждает, что это моя проблема и мои страдания, поэтому прошу не вмешиваться. А получается, что это в такой же мере проблема всех членов семьи и особо уязвимыми для заражения расстройством являются дети. Хочешь избавить своих детей от расстройств, которыми страдаешь, исправь их у себя.

В рассказе «Солнечный удар» действие длится всего сутки. Молодая замужняя женщина, имеющая трёхлетнюю дочку, возвращается после месяца одинокого отдыха в Анапе. На пароходе, плывущем по Волге, она встречается с молодым поручиком. Они вместе обедают, выпивают и через три часа знакомства сходят в уездном приволжском городке, где проводят ночь вместе в гостинице. Утром она, так и не сказав своего имени, уезжает, а поручик чувствует безмерную радость, и в то же время сердце его разрывается на части. Вечером он продолжает свой путь, “чувствуя себя постаревшим на десять лет”.

Что же произошло с героями? После прекрасного отдыха не море у женщины повышается её энергетичность и в то же время растёт потребность в мужской энергии. Ей встречается мужчина с тем уровнем энергии, который соответствует её потребностям. Говоря терминами точных наук, мы назовём это явлением биорезонанса или совпадением потенциалов. Оно оформляется в страстное физическое влечение. Речь не идёт ни о родстве душ, ни о желании узнать друг друга. Перед нами только чувственный порыв.

Утолив сексуальный голод, герои других рассказов Бунина часто чувствуют большое опустошение и желание бежать от того, с кем только что были близки (рассказы «Мордовский сарафан», «Стёпа», «Зойка и Валерия», «Кума»).

Испугавшись этого призрака отчуждения, прекрасная незнакомка спешит уехать одна: “Если поедем вместе, всё будет испорчено. Мне это будет очень неприятно”. Что именно будет испорчено? Нарушится иллюзия преодолённого одиночества, иллюзия близости.

В поручике “дорожное приключение”, “забавное знакомство” вызывает странное, совсем новое, непонятное чувство, “которого он даже предположить в себе не мог”. Он ощущает его как “неразрешимую муку” и старается спастись от него, отвлечься, занять себя чем-нибудь. Он бесцельно слоняется по городу, потом выпивает несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами и “чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть её, провести с ней ещё один, нынешний день — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит её… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал, но это было необходимее жизни”.

То, что пережили эти двое людей накануне, можно назвать, по Фромму, оргиастическим единством. Оно ощущается ярко, сильно, но оно преходяще.

И вот поручик, пережив острейшее ощущение единения с женщиной, а через неё — чувство единения со всем миром, вновь смутно, но сильно ощущает своё одиночество. По сути, рассказ посвящён не описанию любви-страсти как “первозданной глубинной стихии природы” (ей отведены только первые полторы страницы), а попытке показать читателю именно это острейшее переживание одиночества, посвящён настойчивым попыткам поручика спрятаться от осознания этого чувства.

Поручик чувствует во всём “безмерное счастье, великую радость” и в то же время он “страшно несчастен”. Радость — после страстного физического соединения с женщиной, несчастье — оттого, что эта растаявшая близость обострила переживание одиночества и отчуждения от мира. Именно поэтому после посадки на пароход ему “необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещённого и пахнущего кухней”.

Поручик ощущал себя постаревшим на десять лет. Но не любовь, а осознание нашей отчуждённости от мира старит нас.

Слово “любовь” в рассказе употребляется тогда, когда Бунин описывает чувства героя с помощью несобственно прямой речи. Сам автор не характеризует этим словом переживания своего героя. Откуда же в сознании читателей возникает слово “любовь”?

Как ответ на этот вопрос перечитаем ещё раз высказывание Эриха Фромма: “…Современный человек — это реалист, придумавший отдельное слово для каждого типа автомобиля, но лишь одно слово «любовь», чтобы выразить самые разнообразные душевные переживания”.

Причем эту влюбленность можно считать предтечей явлению, которое в наше время сначала получило название «спонтанный секс» и стало активно популяризироваться гламуром, а когда его стало много – овладело массами, Э. Гидденс назвал это «пластической сексуальностью» (plastic sexuality).

Прием «спонтанный секс», «любовная афера» или «либертинаж» И.Бунину явно нравится, вот как он еще раз его использует в рассказе «Антигона» Первый разговор студента с медсестрой дяди, состоявшийся на второй день после приезда к нему погостить:

— Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?

— Да. Одни ваши руки могут с ума свести.

И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую руку. Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он, не выпуская ее руки, крепко сжал ее, оттягивая книзу, правой рукой охватил ее поясницу. Она опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом. Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидим и не услышим. » — и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги. Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она еще постояла, стиснув зубы, потом тихо освободилась от него и стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоря под шум дождя:

— О, какой дождь! А наверху все окна открыты.

На другое утро он проснулся в ее постели — она повернулась в нагретом за ночь, сбитом постельном белье на спину, закинув голую руку за голову. Он открыл глаза и радостно встретил ее неморгающий взгляд, с обморочным головокружением почувствовал терпкий запах ее подмышки. »

Обратимся, наконец, к самому известному рассказу Бунина — «Лёгкое дыхание». Рассказу этому посвящено большое количество исследований. Мы же попробуем показать его героев как людей, не сумевших реализовать свой личностный потенциал, страдающих от ледяного ветра одиночества, провести параллели с другими рассказами автора.

В одном абзаце раскрывает Бунин историю души маленькой женщины: “Женщина эта — классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был её брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, — она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, которая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она — идейная труженица. Смерть Оли Мещерской пленила её новой мечтой. Теперь Оля Мещерская — предмет её неотступных дум и чувств”.

Одинокий человек имеет возможность выбора между двумя направлениями развития, между любовью к жизни и стремлением к смерти. Он может выбрать продуктивную и непродуктивную ориентацию. Классная дама Оли Мещерской выбирает последнее. Она чувствует себя вполне счастливой, то есть защищённой от страха осознания своей ненужности, неприкаянности, так как после смерти брата и крушения идеалов у неё есть новый идол, новая иллюзия — образ Оли Мещерской, которую она воспринимает не как реального человека, а как воплощение неосознанных и нереализованных стремлений старой девы:

“Она ходит на её могилу каждый праздник, по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов — и то, что однажды подслушала: однажды, на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:

—Я в одной папиной книге — у него много старинных, смешных книг, — прочла, какая красота должна быть у женщины… Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза — ей-богу, так и написано: кипящие смолой! — чёрные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки — понимаешь, длиннее обыкновенного! — маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округлённая икра, колена цвета раковины, покатые плечи — я многое почти наизусть выучила, как это верно! — но главное, знаешь ли что? Лёгкое дыхание! А ведь оно у меня есть, — ты послушай, как я вздыхаю, ведь правда, есть?”

Классная дама не смогла реализовать себя в жизни — как личность, как женщина — и судорожно цепляется за иллюзорную мечту о лёгкости, которой у нее нет, дразнит себя жутким сладострастным ощущением, которое она испытывает, думая о порочности и любовных связях своей ученицы.

Другая героиня рассказа, начальница гимназии, вызывает mademoiselle Мещерскую к себе в кабинет для беседы именно потому, что гимназистка, формально не нарушая никаких правил, ведёт себя не так, как представляет начальница поведение гимназистки. Madame считает недопустимым, что Оля носит женскую причёску и дорогие гребни, что она “разоряет своих родителей на туфельки в двадцать рублей!”

Матовое лицо начальницы слегка заалело, когда она с многозначительным видом пыталась объяснить Оле, что та ещё не женщина. “Праведный гнев” начальницы перебивает реплика Оли: “Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне…”

После этих слов Бунин лишь вскользь упоминает о том, что невероятное признание Оли ошеломило начальницу.

Опираясь на теорию Фромма, мы можем сказать, что в характере начальницы, как и в характере классной дамы, преобладает некрофилическая ориентация в широком смысле, то есть влечение к неживым структурам. Проявление биофилии, жизнелюбия, энергии в людях вызывает у неё стремление уничтожить, прекратить, запретить и не допускать впредь…

Мы видим в этой сцене и обыкновенную женскую зависть, сначала скрываемую административным кокетством (“Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом…”), а затем прорывающуюся раздражением. Во всяком случае, начальница испытывает чувство неполноценности рядом с Олей и пытается компенсировать его проявлением своей административной власти.

В сексуальных утехах прячется от явственно видного в его годы одиночества и брат начальницы, помещик Алексей Михайлович Малютин. Ему пятьдесят шесть лет, он соблазняет девушку, которая могла бы стать его внучкой. О нём мы узнаём только из дневника Оли Мещерской: “Ему пятьдесят шесть лет, но он ещё очень красив и всегда хорошо одет — мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, — пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, чёрные, а борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная”. Он умеет ухаживать, быть привлекательным и дождаться заветной минуты. Мы не можем списать поступок Малютина на его безрассудную молодость, как не можем сказать, что он до безумия был охвачен страстью. Он, несомненно, был увлечён. Но только ли увлечение прекрасной девушкой кроется в этом поступке?

Мы видим в нём стремление человека, который бесплодно проживает свою жизнь, растрачивая её в удовольствиях, прикоснуться к молодой душе и испытать самому иллюзию молодости. Но душой он уже не может впитать энергию жизни, и ему остаётся только одно — прикоснуться к телу, которое является вместилищем этой энергии. Малютиным движет потребность брать, а не давать, именно поэтому Оля Мещерская после отъезда нежданного гостя пишет: “Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого. ” Человек не испытывает такого ощущения пустоты, когда он чувствует себя не только средством пополнения запасов энергии, но и целью, на которую направлена энергия другого.

Малютину нечего было дать Оле Мещерской. Энергия радости может возникнуть только в продуктивном, творческом взаимодействии с миром, Малютин же — тип потребителя, который умеет только брать.

Застрелил Олю “казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил её на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке — одно её издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине.

—Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в неё, — сказал офицер”.

Бунин неоднократно описывает в своих рассказах ситуации, где мужчина считает, что он имеет право лишить жизни женщину за то, что она изменила ему или просто заинтересовалась другим человеком.

В рассказе «Генрих» известный австрийский писатель Артур Шпиглер убивает выстрелом из револьвера русскую журналистку и переводчицу, работавшую под псевдонимом “Генрих”, потому что она полюбила другого мужчину и решила в честном разговоре прекратить отношения со Шпиглером.

Лавр, герой рассказа «Дубки», “рослый мужик с кирпичным лицом в тёмно-красной бороде, из которого легко мог бы выйти атаман шайки муромских разбойников”, удавил “зелёной подпояской на железном крюку в дверной притолоке” свою жену Анфису, которая была почти вдвое моложе его. Удавил за то, что вечером застал её вдвоем с молодым барином.

В рассказе «Пароход “Саратов”» молодой офицер убивает свою содержанку: она решила вернуться к человеку, которого не переставала любить. Офицер возмущён: “И что же, ты думаешь, что я так вот и отдам ему вот эти твои руки, ноги, что он будет целовать вот это колено, которое ещё вчера целовал я?”

Взгляд на женщину именно как на вещь, “которую можно отдать или не отдавать”, чувство собственника движут поступками офицера из рассказа «Кавказ», который, не найдя на курортах свою жену, скрывшуюся с любовником, совершает самоубийство. Нет сомнений, что он убил бы жену, если бы смог её отыскать: “Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь мужа и офицера!” Не женщина дорога была ему, а своё собственное ощущение значимости, которое он получал, обладая молодой, красивой женой.

Вернёмся к рассказу «Лёгкое дыхание». Казачий офицер после близости с Олей Мещерской, после её клятвы стать его женой считает её уже своей собственностью, и признание Оли в отсутствии любви воспринимается как посягательство на священное право мужчины распоряжаться судьбой женщины. Не страсть и не любовь видим мы в поступке офицера, а вспышку оскорблённого самолюбия. Особенное внимание стоит обратить на то, что герой — казачий офицер “плебейского вида”. Как известно, в патриархальной казачьей среде особенно долго сохранялся обычай наиболее жестокого обращения с женщинами, которые обязаны были безмолвно подчиняться мужьям.

Откуда такое желание владеть, иметь, обладать? Причина — в ощущении своей неполноценности, неуверенности в себе, попытка компенсации этих чувств за счёт обладания чем-либо или кем-либо, утверждение своей значимости за счёт власти над другими людьми. Чем больше объектов внешнего мира принадлежит неуверенному в себе человеку, тем больше его уверенность в реальности окружающего его мира, тем тише и глуше доносится до сознания голос одиночества.

Жизнь самой Оли Мещерской, такая светлая в детские годы, стала трагедией не в последний миг, миг смерти, а гораздо раньше. Любовь к жизни во всех её проявлениях, “лёгкое дыхание” девушки столкнулись с холодным ветром окружающего мира. Движения души и тела, желание нравиться и любить были неразрывны в её существе. С чем же она встречается?

Её встречает лёгкая зависть подруг, которые называют её ветреной и всё же стараются дружить с ней; поклонение гимназистов, которые готовы покушаться на самоубийство из-за её изменчивости; холодная неприязнь начальницы гимназии и искренняя любовь младших классов. Мужчину, которому она подарила свою красоту и душу, совершенно не интересует последнее. В отношении к ней других мужчин, в том числе и казачьего офицера, она видит только желание обладать её телом, и никому нет дела до её внутренних переживаний. Родители покупают ей дорогие вещи, но, очевидно, не проявляют интереса к её духовной жизни. Подчеркнём, что Малютин не только сосед, но и друг отца.

Девушка остаётся наедине со своей трагедией, она никому не может доверить свою страшную тайну: её ждёт осуждение со стороны всех знакомых и близких — и тайная тяга к запретному с их стороны. И чем больше эта тяга, тем злее и жёстче осуждение.

О трагедии невостребованности душевных сил говорит Бунин в рассказах «Галя Ганская» и «Чистый понедельник».

Юная Галя с “весёлостью и свободой в разговоре, в смехе и во всём обращении” отдаётся художнику, который, как ей казалось, любит её. Две недели подряд она бывает у него и вдруг от других людей узнаёт, что он на днях едет в Италию. Сначала она спрашивает его: “Почему же ты не сказал мне об этом ни слова? Хотел тайком уехать?” Она просит его не уезжать. Художник не относится серьёзно к её словам, он собирается сделать по-своему. В ответ на его слова девушка восклицает: “Я вам не Галя. Я вас теперь поняла, всё, всё поняла! И если бы вы сейчас стали клясться мне, что вы никуда и никогда вовеки не поедете, мне теперь все равно. Дело уже не в этом!”

Галя Ганская отравилась — умерла сразу. Она поняла, что для мужчины, которому она отдала всю себя — и душу, и тело, — её внутренняя жизнь, её потребности и желания не значат ничего, что она лишь средство получения сексуального наслаждения, что он легко способен уехать, оставив её одну — и надолго, что для него, по сути, её мнение, её переживания ничего не значат.

Героиня «Чистого понедельника» “Шамаханская царица” — женщина образованная и глубокая. Она прекрасно видит, что её поклонник не интересуется её душевной жизнью. “Это вы меня не знаете”, — мягко упрекает она его и всё взвешивает чувства, пытаясь понять, любовь это или не любовь. “Да, всё-таки это не любовь, не любовь…” — говорит она после его мольбы о физической близости, которая кажется герою последней чертой, отделяющей его от возлюбленной. Он красив, богат, влюблён и послушен ей. В один из вечеров он идёт за ней по улице, глядя с умилением на её маленький след.

“…Она вдруг обернулась, почувствовав это.

—Правда, как вы меня любите! — сказала она с тихим недоумением, покачав головой”.

Она с глубоким уважением относится к православным обычаям — и отдаёт любимому своё тело в Чистый понедельник, в первый день Великого поста, когда церковь особенно строго запрещает физическую близость между мужчиной и женщиной. За этим — мысль, что для женщины тело неотделимо от души, что даже в Чистый понедельник люди не совершают греха, если их близость освящена духовным единением, если она не является лишь проявлением их бездушной похоти.

Возлюбленная уезжает в Тверь — и оттуда присылает герою прощальное письмо. “Шамаханская царица” не отравилась — она ушла в монастырь.

Оля Мещерская не находит в себе сил продолжать жить. Говоря офицеру, что она издевалась над ним, обещая выйти замуж, давая прочитать ему страницу из своего дневника, она провоцирует его на убийство.

Неосознанная жажда полной любви разбивается о тупое равнодушие окружающего мира. Образ Оли Мещерской олицетворяет прекрасную способность любить, которая ломается под давлением мира самовлюблённых эгоистов.

Важнейшая мысль, на которую мы можем опираться в беседах о рассказах Бунина, — тема духовности в любви, тема самоотдачи и творчества в отношениях с любимым человеком. Если нет стремления отдавать, человек всегда будет одинок и несчастен, как несчастны герои Бунина. Человек может ощущать полноту жизни и счастье в единстве с миром и другим человеком, только отдавая.

Во-первых, если мы проанализируем личности главных героев Бунина и не только из рассказа «Лёгкое дыхание», а и других с позиции современных знаний, то мы увидим, что это люди с низким уровнем психологического здоровья: проблемы с внутриличностной гармонией, с жизненными ценностями, со смыслом жизни, с самоактуализацией, с социальным строем, с другими людьми и т.д.

Без этого важного компонента трудно отличить, любовь от влюбленности других псевдолюбовных чувств, чтобы ненаотдавать не тому и не столько.

Поэтому для начала надо определиться с собственным уровнем психологического здоровья и если оно слобовато, его также как и физическое здоровье можно повысить, лучше доразвить до креативного, высшего уровеня.

И вот когда мы потрудившись и повысив здоровье, найдя родственную душу для любви, и только с ней отдавания и принятия будут взаимными, самопроизвольными и благодатными, и благодарными.

Хороши только те отдавания, которые в радость.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта — http://lit.1september.ru/

Наш сайт о природе любви мужчины и женщины: истоки, течение, около любовные переживания и расстройства.

Из книги вы узнаете: любовь между мужчиной и женщиной исключительно положительное чувство. А очень похожая влюбленность с любовью никак не связана. А недоброкачественная влюбленность — мания, она же «наркоманическая любовь», «сверхибирательная любовь» «folle amore» (безумная любовь (ит.) не только никакого отношения к любви не имеет, а и совсем болезненное расстройство.

А научиться их различать не так уж и сложно.

У человека нет врожденного дара, отличать любовь от влюбленностей, других